Отвечает так Нурадын:
«Ты о шубе своей не жалей,
Что из черных была соболей,
Восемь вышивок было на ней,
В девяти местах тиснена:
Мне дарована Богом она.
Панцирь твой — из железных колец,
Такова Нургыбы цена:
Девять девушек, тыща овец.
Дал его мне Тенгри-Творец,
И когда я с тобой воевал,
Этот панцирь я надевал».
Вопрошает Кадырберды:
«Где, скажи, Токтамыш, мой отец,
Девяти держав властелин?
Что ты сделал с ним, Нурадын?»
Вопросил и хитрец Джанбай:
«Сотворенной для ратных дел,
Я двуострой секирой владел,—
Что ты сделал с ней, Нурадын?
Алджасманом названный меч,
Тот, что сбрасывал головы с плеч,
Тот, что, вытащен из ножон,
И звенел, и сверкал, обнажен,—
Где тот меч, скажи, Нурадын?
Где черноокая Кюнеке,
Розовощекая Ханеке,—
Где они, скажи, Нурадын?
Слитки золота, жемчуг, алмаз,
Изумруд,— где они сейчас?
Ты куда их девал, Нурадын?»
Отвечает так Нурадын:
«Там, где со мною сражался враг,
Там и секиру я бросил в прах.
Гнал я днем и во тьме ночной
Токтамыша, который владел
Девятидержавной страной,
Там, где брал начало Иртыш,
Притаился в кустах Токтамыш.
Алджасман обнажил я, меч,—
Тот, кто сбрасывал головы с плеч
Ют, что вытащен из ножон,
И звенел, и сверкал, обнажен.
Обезглавил отца твоего,
Кровью бороду залил его.
А как голову с плеч я свалил,
Я затылок его просверлил.
Смерть нанес властелину я.
Голову отца твоего
Обернул в брюшину я,
В переметную спрятал суму,
Бросил ее, когда привез,
Под ноги отцу моему.
Тут моя поутихла злость.
«Ханская кость — запретная кость» —
Так решил я в душе своей,
И отнес в Сарайчык, в мазволей.
Голову твоего отца.
А черноокую Кюнеке,
Розовощекую Ханеке,
Сделал по воле Творца
Девушками моего дворца
Жемчуг твой, изумруд, алмаз
Да и весь золотой запас
Я народу раздал моему…
Сын Камала, коварный Джанбай,
Отойди-ка прочь, не болтай.
Нет, послушай меня, подойди.
Вот нечаянно, погляди,
Жеребенок в колодец упал,—
Жаба сделалась жеребцом.
В яму вдруг Нурадын попал,—
Сын Камала стал толмачом.
Ты на поле пашешь чужом.
Не смотри,—твой глаз проколю.
Не болтай,— язык отрублю.
Как змея, заползу в нутро,
И нутро твое погублю.
Ты любому служить горазд,
Сын тому, кто еду тебе даст,
Раб тому, кто казну тебе даст
Пусть на семь поколений вперед
В жалком рабстве иссохнет твой род!
Как пятнадцатою луной
Был святой Рамазан озарен,
Как четверг закатился ночной.
Наступила святая джума
И ночная рассеялась тьма
И на праздничный небосклон
Вышли вместе Солнце с Луной,—
Я тогда был на свет рожден.
От высоких душ сотворен..
В страхе ты стоишь предо мной,
Именитый Кадырберды!
Если взял бы я в руки свои
Стрелы меткие, луки свои,
Разве я б не отправил тебя,
За твоим родителем вслед,
В дом, откуда возврата нет?
Почему ты поверил, скажи,
Криводушным, погрязшим во лжи?
Ты призвал на помощь обман.
Сделал так, что я бросил колчан,
Ты подверг меня пыткам, султан!
Кто разумную речь произнес,
Тот об этом не будет жалеть.
Выше дерева я возрос,—
Не согнусь, задев облака.
Я крепчайшего крепче сука,
Вихрь ударит,— я не свалюсь.
Я быстрее любого коня:
Коль забросишь аркан на меня,—
Побегу, не остановлюсь.
Тверже я, чем любой укрюк: 18
Коль пропустишь его через нос,—
Я стерплю, не боясь этих мук.
Я меча-бусгынчыка кривей,—
Ни за что не стану прямым.
Я соленых морей солоней,—
Даже сахаром я не сладим.
Токтамыша, отца твоего,
Государя страны одолев,
Я — его уничтоживший лев.
Всадишь ты в мое сердце нож,
Много раз его повернешь,—
О пощаде не стану взывать.
Безоружного убивать,
Мужа спящего убивать,
Лишь бессильный решится боец,
Лишь трусливый убийца, подлец!»
Кончив речь свою, Нурадын
На врага спокойно взглянул.
Колышки, что воткнуты в стул,
Заостренные, в бедра впились,
И на пол, сквозь одежду его,
Капли крови лились и лились.
Был Кадырберды поражен,
Нурадыном был восхищен,
Им любуясь, сказал храбрецу:
«Богатырь, к своему отцу
Возвратись, невредим и здоров».
После этих правильных слов
Приказал его развязать,
Для него коня оседлать.
На коня его посадил,
До Идиля его проводил.
Конь вспотел,—сквозь седло и потник