Тридцатиглавый белый шатёр
Солнцем спину свою золотил,
По земле подол волочил.
А перед станом, на лугу,
Сорок рабов, среди осок,
Верблюдов гнали: гу-гу!
Кобыл вязали: цок-цок!
Спрятав семнадцать мужей,
Среди береговых камышей,
Идегей подошёл к рабам.
Поклонившись, молвил он:
«Эй, сорок мужей, сорок мужей,
Сорок из сорока сторон!
Где ваша честь — я не пойму!
Зачем вы стали рабами тому,
Кто по сравненью с вами — прах?»
Был старик среди сорока,
Назывался Кулчурой[49].
Был таков ответ старика:
«Все мы, сорок, взяты в полон,
Сорок из сорока сторон.
Вопрошаешь ты: почему
Стали мы рабами тому,
Кто, как и мы, ничтожный прах?
Как сумею ответ держать?
Как посмеешь ты нас винить?
Одна у раба забота: сбежать.
Одна у бия работа: казнить.
Из Кара-Тииновых рук
Ни одному из рабов и слуг
Не удавался ещё побег!
Не в силах ни один человек
Голову гяуру отсечь!
Не видать нам свободы, пока
Не снимут эту голову с плеч!
Тот, кто воздвиг для бездомных дом,
Тот, кто стал для рабов вождём,
Для безлошадного стал конём,
Для заблудившегося — путём,
Для страждущего — врачом,
Для жаждущего — питьём,
Кто посохом для пешехода стал,
Опорою для народа стал,—
Есть, говорят, муж Идегей,
Но как мы его найдём?»
Плакали сорок мужей,
Когда говорил Кулчура,
Взглянул на Идегея старик
И воина жалея, поник,
И ещё сказал Кулчура:
«Волоса твои — луна в ночи,
От лица исходят лучи.
Видимо, ты — достойный джигит.
Перед тобой дорога лежит:
Кто ею пойдёт — гибель найдёт.
А кто не пойдёт — к цели придёт.
Пока ты жив и здоров,
Не стань одним из рабов
Проклятого Юсунчи!
Не знай нашей доли ты!
По собственной воле ты
Не стань рабом Юсунчи:
Берегом, низом скачи!»
Так молвил один из сорока.
Не внял Идегей словам старика.
К берегу не спустился он,
Низом в путь не пустился он.
Истинным был мужчиной он!
Поступью твёрдой и чинной он,
Мужественно, как всегда,
Направился на коне туда,
Где высился величавый шатёр,
Белый тридцатиглавый шатёр.
Остановился он у шатра,
Где были жерди из серебра,
Из кости мамонта — чингарак[50].
Перед широкой дверью лёг
Мелом выбеленный порог,
Стены украшены резьбой…
Видимо, от головы своей
Отказаться решил Идегей!
Спешился, к тополю привязал
Чубарого своего коня,
В руки меч дамасский взял.
«Увижу, каков он, Кара-Тиин
Своими глазами теперь.
Если умру — умру, борясь!»
Так подумав, толкнул он дверь,
Вступил в шатёр, никого не боясь.
Кара-Тиин в шатре возлежал.
Так возлежал в своём шатре,
Что даже Идегей задрожал!
Он возлежал подобно горе,
Сам он — железу подобен был,
Вид его страшен и злобен был,
Вид его приводил в озноб.
Как скалу, он выпятил зоб.
Брюхо выпятил, как скалу.
Голова его — в дальнем углу,
Ноги-грабли достигли дверей
У него, владельца рабов
Руки толще двух коробов.
Встанет он — будет выше звёзд.
Сядет он — скажут: горный уступ.
Грудь раскинута, будто мост,
Кисть раскинута, будто сруб.
Уши его — как два щита.
Биться с ним — одна тщета:
Перед ним и дуб — деревцо!
Прямо взглянешь ему в лицо —
Увидишь собственную беду!
Смотрит Идегей, не дыша.
В голову бросилась душа.
«Это смерть моя», — он решил.
И взглянул опять Идегей.
Он взглянул на стену с резьбой —
Увидал балдахин голубой:
Гурия восседала под ним.
Гурия заблистала пред ним!
Отрадна как слава была,
Нарядна как пава была,
Как белый лебедь бела,
Чарует она и пьянит.
Золотострунный кубыз
В руках у неё звенит.
И, рыдая, поёт она,
Золотая звенит струна:
«Мой отец был Шах-Тимир.
Я — дочерью шаха была.
И была как лебедь бела.
Но вывернул, связал гяур
Лебединые руки мои.
Бесконечны муки мои,
Наказана я судьбой:
Я гяуру стала рабой,
Гнусного старца я раба.
Мой хозяин — Алып-Бабá!»