Четырехчастная онтология
и природа социальной воображаемости
Прежде всего, уясним, с какой онтологической реальностью мы
имеем дело, когда говорим о воображении, воображаемости и их
предполагаемом влиянии на исторические процессы. Воспользуемся
построенной в предыдущей главе четырехчастной социальной
онтологией, в которой к трем переосмысленным «мирам» К. Поппера
добавляется 4-й мир — социосфера с социальными взаимодействиями,
отношениями и институтами.
На первый взгляд, идеи появляются и воображаемость существует
«в головах», т. е. в индивидуальных субъективных мирах психосферы
(2-й мир по Попперу).
При более пристальном взгляде оказывается, что идеи возникают
только из идей, причем уже известных предшествующим поколениям.
Иными словами, всякое воображение и творчество возможно лишь
в «питательном бульоне» культурных образцов, произрастает из
культуросферы (3-го мира по Попперу).
Во многом благодаря социологии знания, особенно
фундаментальному труду Р. Коллинза « Социология философий», мы
теперь можем избавиться от прежних полумифических представлений
о «духе времени», «идейной атмосфере», «культурного контекста» и
проч. Творцы новых идей получают ингредиенты для своего
воображения и творчества не из воздуха, не из космоса и не из
мистических откровений, а из творческих же сетей: общения с себе
подобными, кружков, особых ритуалов взаимодействия, сетей,
составленных из связей личных знакомств [Коллинз, 2002]. Таким
образом, социосфера (4-й мир, отсутствующий у Поппера, но
восходящий к «объективному духу» Гегеля) является незримым, но
крайне значимым компонентом любого творческого воображения.
Теперь идем еще дальше. Не бывает социальных сетей вне
географического, т. е. вполне материального пространства, в настоящее время наполненного городами, университетами,
издательствами, каналами связи и проч. Поэтому некий акт
воображения и творчества в одних местах планеты Земля может
произойти, а в других — нет, а даже если бы и случился, никто бы об
этом не узнал. Творчество довольно строго зонировано
в географическом пространстве в соответствии с расположением в нем
социальных сетей и центров. Социальные воображаемости
(организации, иерархии, рынки, сословия, классы, государства и т. д.)
также всегда привязаны в большей или меньшей мере к материальным
объектам: зданиям, помещениям, территориям, особым
31
пространственным зонам и т. д. Получается, что через сложное
опосредующие связи воображение и воображаемости соединены и с
материальным миром (1-м по Попперу).
Cама природа «социальной воображаемости» оказывается отнюдь
не психоаналитической, как вслед за Лаканом полагал автор этого
концепта К. Касториадис [Castoriadis, 1998], а именно принадлежащей
к особому онтологическому слою — социосфере. Верно, что
социальные отношения, структуры, позиции и институты
«воображаются» (не существуют помимо людей с сознанием и
субъективностью), но они отнюдь не сводятся к психическому.
Элементы социосферы обладают особой реальностью, поскольку
включенные в эти структуры индивиды и группы всегда ведут себя,
сообразуясь с ними, даже когда нарушают соответствующие правила.
Термин «социальная воображаемость» (social imaginary) указывает
именно на эту реальность, но вводит в заблуждение, поскольку
отсылает к психической функции воображения; кроме того, сам
французский оригинал термина (imaginaire) имеет коннотации
мнимости и притворства. Последние вполне подходят для выражения
психоаналитического и постмодернистского скепсиса в отношении
любых внешних реальностей, но не адекватны для анализа социальной
онтологии, как вполне «твердой» и объективной реальности, пусть
невидимой и зависящей от ее признания людьми. По этой причине
далее вместо «социальной воображаемости» будем говорить о
социосфере как особом онтологическом слое реальности, включающем
социальные отношения, структуры и институты, обычно в тех или
иных пропорциях включающие такие универсальные компоненты как
насилие/безопасность, власть, собственность и престиж (ср. с
веберианской классификацией источников власти у М. Манна [Mann
1986; 1993]).
Что же дает нам этот взгляд в анализе проблемы воображение-
развитие? Теперь это не полюса декартовского дуализма
(сознание/бытие, идеи/вещи, воображение/история), а составляющие
единого, сложно структурированного и динамичного мира. Творческое
воображение является и частью, и продуктом процессов исторического
развития, захватывающих все четыре онтологических сферы, а будучи
органической частью этих процессов, оно способно через особые
каналы и механизмы воздействовать на решения и действия людей,
значит, и на их социальные отношения и институты, на коллективные
деятельности, преобразующие, в том числе, материальное окружение,
т. е. на все процессы, составляющие историческое развитие.
Модернизация — конструктивная трактовка
Чарльз Тэйлор, один из ведущих авторов по «социальной
воображаемости», трактует модернизацию довольно смутно через
32
появление некоего «нового морального порядка» [Taylor, 2004], что
подозрительно смахивает на «дух времени» (Zeitgeist) — концепт
двухсотлетней давности. Вместо такой интерпретации воспользуемся
гораздо более конструктивной схемой того же Р. Коллинза, который
усматривает в модернизации четыре автономных процесса: бюрократизацию, секуляризацию, капиталистическую
индустриализацию и демократизацию [Коллинз, 2015, гл. 6].
Для простоты отвлечемся от материальных носителей и сторон
соответствующих изменений. Ясно, что указанные процессы включали
глубокую перестройку в габитусах и составляющих их психических
установках (символах, фреймах, идентичностях поведенческих
стереотипах [Розов, 2011, гл. 3]), в таких культурных образцах, как
понятия, категории, ценности, способы мышления и действия, а
главным образом, в социальных институтах, смена которых и
составляет стержень модернизации как мощной волны исторического
развития. Рассмотрим эти изменения в каждом модернизационном
процессе по отдельности и в целях упрощения возьмем только самые
яркие и значимые замены одних институтов другими.
Бюрократизация:
от вельможных хозяйств к государственным ведомствам
В европейском Средневековье уже присутствовала бюрократия,
причем трех типов, мало друг с другом связанных. Наиболее мощной и
разветвленной была бюрократия церковная, позволявшая папству
управлять или оказывать влияние в тогдашнем Христианском
(католическом) мире. Где-то более развитой, а где-то зачаточной была
бюрократия в королевствах, занимавшаяся преимущественно сбором и
перераспределением ресурсов для военных нужд и собственно
военной организацией, причем личная казна монарха, как правило, не
отделялась от государственного бюджета. Наконец, в вольных городах
имелись свои бюрократические учреждения, опять же занимавшиеся
сбором и учетом средств, направлением их на защиту и
благоустройство.
При всем этом основной центр тяжести ресурсов, власти,
экономического производства и повседневных практик находился вне
этих зачаточных локусов и сетей бюрократии. Идеальным типом
такого центра являлось большое хозяйство крупного вельможи,