чужакам.
Комментаторское поклонение классике, ярко выраженное
в советскую эпоху по отношению к «классикам марксизма-ленинизма»,
теперь сменилось комментаторством по отношению к новым модным
зарубежным книгам и веяниям. Что встречается редко, так это
чрезмерное внимание к техническим деталям. До этой фазы
отечественные гуманитарии обычно не успевают дойти, поскольку их
захлестывает новая волна интеллектуальной моды.
125
Антитеоретический консенсус — апология лености мысли
При всех этих многочисленных поворотах, как ни странно,
сохраняется некая общая платформа, причем негативного характера.
С упорством, достойным лучшего применения, философы,
представители социальных и гуманитарных наук выражают свое
презрение к «позитивизму», «мифам объективного знания»,
«линейности мышления», «абстрактным конструкциям», «кабинетной
науке» и т. д. Вполне можно допустить частичное оправдание каждой
инвективы, но следует обратить внимание на другое: вместе с грязной
водой выбрасывают и ребенка — эмпирически подкрепленное
теоретическое знание.
Соответствующую установку назовем антитеоретическим
консенсусом. Именно ему была обязана бурным восторгом и до сих
пор сохраняющейся популярностью книга Т. Куна «Структура
научных революций» [Кун, 1977]. С тех пор утекло много воды, но
антитеоретический консенсус среди социальных исследователей по-
прежнему жив и процветает, переживая новые и новые накаты
западных интеллектуальных мод.
Нельзя сказать, что данная методологическая установка —
исключительно отечественное достояние. Те же постмодернизм и
социальный конструктивизм постоянно направляют свои критические
стрелы против теоретического подхода и объективности знания.
Однако в более развитой и уравновешенной западной
интеллектуальной среде такие позиции никогда не становились
монопольными, им всегда противостояли приверженцы эмпиризма,
логицизма, номологизма, научного реализма, натурализма, разного
рода объяснительных и теоретических подходов. В России широким
консенсусом стала именно антитеоретическая установка.
Заметим, что эмпиризм и «позитивизм» достаточно развиты
в отечественной социологии, экономике, регионоведении, демографии,
пусть даже сами исследователи, ведущие эмпирические исследования
и получающие положительное (позитивное) опытное знание, не
признаются в своих методологических склонностях. Чего нет в наших
социальных науках (за весьма редкими исключениями), так это
настойчивой воли к формулированию и проверке теоретических
гипотез на основе эмпирических сравнений, обобщений и опоры на
уже имеющееся теоретическое знание.
Антитеоретический консенсус — лучшее самооправдание
отсутствия интеллектуального творчества и лености мысли.
126
Заменители: «радость узнавания» и «разоблачение неадекватности»
Что же остается вместо этого? Наиболее распространенными
представляются два взаимосвязанных явления (или, как принято сейчас
выражаться: «фигур речи»), которые я предлагаю назвать «радость
узнавания» и «разоблачение неадекватности».
«Радость узнавания» — это основа той самой стратегии «съема»,
когда в местном материале удается обнаружить реалии, подходящие
новым, модным и активно обсуждаемым понятиям в западной науке.
«Разоблачение неадекватности» — это привычные сетования на то,
что западные понятия, в том числе классические и широко
используемые, не имеют прямых (или вообще каких-либо) денотатов
в российской действительности.
Общее в обоих феноменах — сосредоточенность исследователей на
операции интерпретирования теоретических понятий, операции важной,
но частной и технической. Заметим, что оба этих феномена характерны,
в том числе, и для добротных творческих работ авторитетных
исследователей. Возьмем в качестве примера методологическое
введение Л. Гудкова к его сборнику статей « Негативная идентичность».
«Арсенал западных социальных наук обнаружил свою ограниченную
пригодность и дескриптивную неадекватность. [ … ] Язык западной
социологии был разработан для изучения принципиально иных
институциональных систем, действовавших по иным правилам, нежели
мобилизационное и милитаризованное советское общество-государство и
многое сохранившая от него постсоветская Россия. В особенности, это
заключение справедливо для всего, что относится к "нормальному",
рутинному режиму функционирования общества: в наших условиях такие
категории, как, например, "социальная стратификация", "средний класс",
"представительская политическая система", "президентская республика",
"этика
предпринимательства", "разделение
властей", "элита",
"гражданское общество" и прочее, имеют фантомный и идеологический
характер» [Гудков, 2004, с. 6].
Как видим, «разоблачение неадекватности» здесь выражено весьма
сильно и убедительно. Имеется ли в книге второй феномен — «радость
узнавания»? Он также присутствует, причем концепты для узнавания
прямо указаны в следующей же фразе:
«Напротив, понятия "аномия", "посттравматический синдром",
неформальное или гетерогенное право, монополия на насилие, "комплекс
узилища", "ритуалы деперсонализации" и прочие в том же роде
оказываются вполне эффективными и полезными в работе» [Там же].
Книга Л. Гудкова выгодно отличается обилием позитивного
эмпирического материала, интересным и содержательным обсуждением.
Как же обстоит дело с теоретическим осмыслением? Увы, за пределы
исторических интерпретаций и типологизации автору выйти не удалось.
Нет ни явно сформулированных гипотез, ни попыток проверки.
127
Метафора не заменяет теорию
Практически в каждой статье сборника Л. Гудкова вместо
теоретической модели довлеет органицистская метафора с сильными
оценочными коннотациями: состояние современной России является
не переходом (к чему-то иному и лучшему), а результатом
«разложения» прежней тоталитарной системы, которая сама по себе
была очень плоха.
Жесткие исторические интерпретации событий и процессов
последних 15-20
лет, по сути дела, являются развертыванием
вышеуказанной фигуры «разоблачение неадекватности». Практически
все социальные и политические инновации (выборы, демократия,
многопартийность) получают приставки «псевдо» и «квази», а обычно
одобряемые явления (идентичность, солидарность, мобилизация) —
атрибут «негативный». Соответственно, постсоветский человек с его
«негативной идентичностью» — это тип «лукавого раба», очередная
модификация «советского человека» как устойчивой
антропологической структуры, главного и весьма уродливого продукта
той самой тоталитарной системы [Гудков, 2004, с. 494].
Здесь я не хочу спорить с данной интерпретаций (в ней есть и
убедительность и большой провокативный потенциал), а только
указываю на отсутствие общих теоретических положений, которые
другие исследователи могли бы проверять или использовать в своей
работе.
Связано ли пренебрежение теоретическим подходом
(систематической работой по формулированию и эмпирической
проверке общих гипотез) с отмеченной выше «забывчивостью»
отечественного обществознания — его подверженностью новым и
новым волнам западной интеллектуальной моды, смывающим
прежние темы, понятия и подходы?
Оказывается, связано, причем прямо и непосредственно.