Не будет преувеличением утверждать, что идея «переходного периода» подбрасывала под ноги основоположников основательное бревно. Приходится говорить об «идее», поскольку «теорией» ее назвать, в отличие даже от утопической, но в идеалистическом плане вполне разработанной теории «высшей фазы», назвать трудно. Если в связи с классовой борьбой во Франции и практикой Великой французской революции исследование проблем диктатуры было вполне правомерным, то как она могла вписываться в теоретическую концепцию Маркса, совершенно непонятно. В трехступенчатой схеме эволюционной теории марксизма вторая ступень в качестве перехода к третьей выглядела каким-то уродливым придатком. Между тем и на «низшей фазе» диктатура именно пролетариата тоже ведь оказывалась совершенно не подготовленной, не своевременной — ей просто неоткуда было взяться. Таким образом, в целом историческая концепция марксизма приобретала вид социальной утопии — не более того.
Само возникновение большевизма и его политической партии было обусловлено полемикой российских марксистов вокруг вопроса о том, как относиться к теории Маркса и возможностям ее применения в новых исторических условиях. Именно Россия предприняла дерзкую попытку построить очередную социально-экономическую формацию насильственным путем, не дожидаясь, пока в предшествующей формации, согласно марксизму (марксизму, хочется подчеркнуть, а не каким-либо вероотступническим «ревизионистским» течениям!), созреют объективные экономические и общественные предпосылки для такого перехода. Однако в революционной идеологии ленинизма, определившей «особый путь» России не только в реальной исторической практике, но и в выходе за пределы марксистской концепции истории, социалистическая утопия приобрела радикальную форму.
Пережив Февраль и Октябрь, невзирая на Гражданскую войну, менее всего, казалось бы, располагавшую к теоретической деятельности, Россия сразу же вступила в ту растянувшуюся на целый век и, быть может, еще далекую от завершения эпоху, когда судьба миллионов ее граждан, их устремления, умонастроения, вкусы, быт, сама культура стали определяться и направляться материализующейся силой идей, и прежде всего — идей построения никому неведомого «социализма», которые так или иначе повлияли на всю окружающую их жизненную среду и по вертикали, и по горизонтали, формируя, организуя и направляя общественное развитие и, конечно же, развитие культуры.
Ленинский эксперимент, как стало на рубеже ХХ и ХХI веков совершенно очевидным, завершился катастрофическим провалом, смысл и последствия которого коммунистическая партия, внешне мимикрирующаяся в нашей Думе под «оппозицию», до сих пор еще в полной мере не осознала. Рискованная ставка на опережение реального исторического процесса, сделанная большевиками, проявленное ими историческое нетерпение имели огромные разрушительные последствия.
Распространенные толки об Октябре как о «перевороте», инспирированном извне и совершенном на немецкие деньги небольшой группой авантюристов, доставленных на родину из Швейцарии в опломбированном вагоне, разумеется, крайне наивны, поверхностны и ничем, кроме фабульного эпизода, с глубинным сюжетом истории не связаны. Но отдельные пассажиры этого вагона, тем не менее, ухитрились втянуть Россию в общую пучину «Февраля», «Октября» и последующую Гражданскую войну (а все вместе эти события и не могут быть названы иначе как революцией), вбросить туда огромные народные массы. «Мы вброшены в невероятность», — писал Валерий Брюсов. В топке революции сгорели и Ленин, и миллионы людей, увлеченных его идеями.
Забудем, однако, что нам известен финал, и вернемся к началу. Два первых послереволюционных десятилетия были своеобразной творческой лабораторией, кузницей, плавильней новой идеологии, хотя создавать эту идеологическую систему В.И. Ленин начал задолго до Октября. Пожалуй, главная идея, заимствованная Лениным из марксизма, в своем не только не измененном, но и значительно усиленном виде — это тоже глубоко запрятанная в нем идея первичности сознания. И точно так же, как в классическом марксизме, она оказалась у Ленина хорошо замаскированной возможностью прямо противоположного прочтения.