– Марья, – как можно спокойнее сказала я, – пойми, я не против твоих увлечений. Я всего лишь прошу, чтобы ты не разбрасывала свой мусор по всей комнате. Просто убери их.
Сестра даже глаз на меня не скосила и демонстративно перевернула страницу. Я вспылила и вырвала книгу у нее из рук.
– Слушай, избавь меня от своих капризов. Мне приходится учиться и работать, чтобы тебе было что есть и в чем в школу ходить. Я веду хозяйство. Одна, даже о помощи не прошу. Так прислушайся же хоть раз к моей просьбе!
Марья не выдержала и, вскочив, заорала в ответ:
– Вот не надо мне тыкать тем, что ты меня кормишь! Я из-за этого по стеночке ходить не буду только для того, чтоб вашей светлости не мешать! Я тебе не оплаченная прислуга, чтоб все по твоему желанию делать!
Ее вспышка злости почти отрезвила меня. Я попыталась успокоиться, но накопившееся раздражение рвалось наружу.
– Нет, ты просто иждивенка, не имеющая права голоса! Хочешь, чтобы к твоему мнению тоже прислушивались – так докажи, что заслуживаешь этого.
Марья яростно прищурилась.
– Я не обязана что-то тебе доказывать! И не командуй мной!
– Просто убери их с подоконника, – снова предложила я, не желая продолжения бессмысленного спора.
– Вот еще!
– Тогда я их выкину.
Марья только гаденько улыбнулась.
Я пожала плечами и, прежде чем сестра успела опомниться, распахнула окно и вышвырнула перья в темноту. В комнату ворвался пронизывающий порыв ветра, принесший холод и стылый запах мокрой улицы.
– Сука! – взвыла Марья и в ярости унеслась на кухню.
Я устало прислонилась лбом к холодному стеклу. Десять, девять, восемь… окно запотело от дыхания. Накатила опустошающая усталость, и собственные действия уже не казались мне правильными. Раздражение и на Марью, и на себя ворочалось внутри, неприятно сдавливало нутро.
Сестра игнорировала меня до поздней ночи. Сидела без света на кухне, боясь привлечь внимание матери. Я часто ругала и отчитывала ее, но любя, – мать же могла запросто накинуться с кулаками за включенный на кухне свет в неурочный час.
Хочет обижаться – пусть. Я спокойно досчитала свою лабораторную работу и взялась за работы наших «денежных дубов» – то ли тупых, то ли ленивых одногруппников, готовых платить за то, чтобы кто-то делал задания вместо них. Платили, конечно, мало: клубы и бары – увлечения не из дешевых, но даже такие деньги меня устраивали.
Когда я обессиленно откинулась на спинку стула, на часах уже было два ночи. Количество сделанных работ едва перевалило за половину, и оставшиеся не вызывали ничего, кроме отчаяния пополам с отвращением. Стоило подумать о дальнейшей работе, как сразу же разболелись запястья и кончики пальцев. Конечно, можно было бы пожертвовать сном и доделать все сегодня, но Марья, эта упрямая дурында, так и будет сидеть на кухне, пока я не усну! Мне-то к такому ритму не привыкать, но младшая не выдержит и свалится в школе.
Я с усилием помассировала уставшие глаза. В конце дня кажется, что, сколько бы проблем я ни решила, их становится все больше и больше, они громоздятся друг на друга, сливаются в одну, отвратительную и иррационально-уродливую, неподъемную, как сизифов камень. В такие ночи я сижу над чужими курсовыми до рассвета или лихорадочно ищу варианты новой подработки. Перед глазами стоит бесконечный список моих «должна»: должна платить за квартиру, лечить мать, поддерживать сестру, оплатить ей университет, кормить ее, заботиться о ней…
И ничего не должна – себе.
Я заставила себя педантично навести абсолютный порядок на столе, прежде чем потушить свет настольной лампы и лечь в кровать. Через несколько минут послышались медленные осторожные шаги – сестра крадучись возвращалась в комнату. Замерла над моей кроватью, словно едва удерживаясь от плевка в лицо, быстро переоделась и закопалась под одеяло.
Даже дневные обиды не могли нарушить ее сон. Я лежала с закрытыми глазами и слушала дыхание сестры, шорохи и скрипы спящего дома, приглушенный шум улицы. Мрачные мысли теснились в голове, заставляя раз за разом переживать ссору, искать новые аргументы, по-другому строить диалог, до бесконечности спорить с воображаемой Марьей. Но стоило решить, что снова пролежу без сна до рассвета, как я провалилась в болезненную лихорадочную дрему.
Завернувшись в одеяло, я все равно тряслась от пронизывающего холода, словно пытаясь спрятаться от голодного, льдом обжигающего взгляда. Чье-то злое присутствие ощущалось, как огромная угловатая тень, упавшая на постель. Даже дышать было страшно, быстрый стук сердца казался оглушительно громким. Дрема верно переходила в глубокий кошмар, и я усилием воли заставила себя проснуться.