После лекции студенты высыпали из барака. У них было часовое "окно", так что Вацек, мама и их одногруппницы ломали головы, а чего бы с таким подарком судьбы сделать. Одни хотели на Морскую на горячий шоколад, другие – на мороженое к пану Попугаю; первые объясняли другим, что мороженое в ноябре как-то не имеет смысла, вторые отвечали, что мороженое от Попугая было бы вкусным и после рождественской всенощной, а мама стояла во всем этом, окруженная щебечущими подругами полуживая от страха, потому что под каштаном ее высматривал мой старик.
На нем было пальто из черной шерсти, глуповатая улыбка под меховой шапкой и букет фрезий, громадный, словно слава Красной Армии.
Из всех цветов мама больше всего любила именно фрезии. Она делала вид, будто бы старика не видит. Если бы Вацек узнал, их отношениям был бы конец, да и учебе тоже. Ибо пан Шолль был мстительным, как султанский визирь.
Наконец вся компания отправилась на шоколад, мама наврала, будто бы что-то оставила в аудитории, вернулась и выросла перед отцом, чтобы напасть на него. Чего он, блин, ищет? Тем временем, старик сунул эти фрезии ей в руки, заявил, что в дождь она выглядит красивее, чем Рита Хейворт под солнцем Флориды и пригласил на субботу в Интер-Клуб.
Смолоду мама и вправду была похожа на Риту Хейворт, по крайней мере, так утверждает Клара.
- Нужно ли было отказаться? Ну конечно же, да, - вспоминает мама. – Русаков боялись, русаков ненавидели. Коля был старше меня на пятнадцать лет. Он хотел только лишь одного. Еще в какие-нибудь неприятности запакует, размышляла я. К тому же, у меня имелся Вацек. Хороший ведь был парень. Но мне хотелось того же самого, что и Коле, никаких неприятностей не боялась, да и хорошие парни мне уже осточертели. Короче, я сказала, что пойду с ним в этот его Интер-Клуб.
Цветы, те самые фрезии, мама целый день таскала под пальто, чтобы Вацек не спросил, откуда они взялись.
О нашей кухне
Эти слова я пишу в нашей кухне, лишь здесь я нахожу себе покой.
У нас две комнаты в Витомино[7], одну занимает Олаф, вторая – это гостиная, соединенная со спальней, где как раз сейчас занимается растяжкой Клара. Так она и живет, потому что считает это обязательным, и хорошо: каждый вечер раскладывает коврик, изгибается в скрипичный ключ и слушает подкаст про серийных убийц.
Кухня у нас длинная и узкая, как и бывает в крупноблочных домах; у нас здесь двойной слив, длинные полки, заполненные приправами в баночках и пакетиках, чугунными кастрюлями и сковородами, которые можно было бы оттарабанить в "Фернандо", здесь же ножички для зелени и другое оснащение, как будто бы дома я готовил нечто большее, чем макароны для жены и котлеты для сына.
Холодильник большой, как будто бы мы планировали еще размножаться, а на моей личной полочке ожидают баночки, наполненные селедкой. Вынимаю одну такую с маринованным филе без кожицы в пряной заливке и ставлю возле компьютера.
За мной приоткрытое окно и пепельница, курить я могу только лишь в конце кухонного туннеля, в отношении чего Клара и так сердится; впрочем, имеется и она сама в спортивном костюме, с бутылкой воды в руке и с беспроводным наушником в ухе. Брови у нее поднимаются, словно птицы, срывающиеся в полет, что случается всегда, когда я ее чем-нибудь удивлю
Она спрашивает, с чего это я так засел: с селедкой и за компьютером. Я отвечаю правду,Ю потому что жену никогда не обманываю: мать начала рассказывать мне об отце, так что я пытавюсь всю эту историю записать, прежде чем та выветрится из головы. Говорю про письменный стол из Икеи и о длинном монологе, потом вспоминаю, кем был мой старик, как они встретились, и так далее; я бы и дальше болтал, только чувствую, что Кларе не нравится вся эта идея, поэтому поднимаюсь из-за компа, глажу ее по лицу, целую умный лоб и говорю, что, по какой-то причине, для меня это важно. Мать рассказывает хаотично, по-другому она и не умеет, всегда была такой, я же пытаюсь сложить всю эту историю, абсолютно всю. Заскочу к ней еще пару раз, она расскажет мне все до конца, и писанина прекратится.
- Оставь прошлое в покое, - советует Клара. – Копаться в прошлом, это то же самое, что ковыряться в носу. Возможно, что и приятно. Но наверняка отвратительно.
Она напоминает, что завтра встает к Олафу, так что на кухне у меня имеется двенадцать часов. После этого заваривает кружку чая, которую ставит на подогреватель, потому что знает, как по утрам меня сушит после селедки, выбрасывает содержимое пепельницы и просит, чтобы я не дымил, как ебанутый.
- Я в душ и ложусь. Иди побыстрее в кровать, - слышу я.