Она сидела в ажурной беседке из причудливого каменного кружева, которая поначалу показалась мне пустой. Одна-одинешенька: ни господина Маркуса, ни князя рядом не наблюдалось. В широкой черной мантии, с просто подобранными седыми волосами; на столике рядом лежала сложенная пополам маска, и стояла большая чаша красноватого дерева.
– Подойди, крестница, – снова произнесла госпожа Ванда. – Поговори со мной.
Ее глаза, взгляд которых мог пригвоздить к земле и повелеть сдаться, смотрели на меня спокойно и отрешенно. Вполне по-доброму, только я-то знала, что под этим взглядом невозможно ни отмолчаться, ни солгать. Я осторожно положила лепесток за пазуху – с левой стороны, к сердцу… долго ли он так проживет? – и быстро подошла к беседке. Молча поклонилась, графиня чуть подвинулась на каменной скамье, давая мне место.
– Тебя не было на свадьбе, – она не спрашивала – утверждала. – Ты решила не приходить?
Я покачала головой.
– Капитан не пустил. Велел стоять в оцеплении – и подальше… – голос мой дрогнул.
– Капитан? – переспросила она. – Этот рыжий, бывший гренадер короля Фридриха?.. Что ж, вот еще один умный мальчик, который занимает здесь слишком низкое положение. Как и ты, дорогая, как и ты… Может, он объяснил тебе мотивы своего приказа? Или это не принято?
– Не принято, но… Он боялся.
– Боялся тебя – или за тебя?
Я молча пожала плечами.
– Мой сын… Альберт… Ты знаешь, поначалу он пытался искать тебя глазами в толпе. Потом ему стало не до этого: он был слишком счастлив… Отчего ты плакала, девочка?
– От счастья, госпожа… Да, от счастья.
Она покачала головой, глядя мне прямо в глаза.
– Твоя твердость достойна уважения. Ты знаешь, мой маленький репейник, пожалуй, я должна попросить у тебя прощения… Не смотри так удивленно: все мы должны уметь признавать свои ошибки, а я ведь думала о тебе хуже, чем ты есть. Ты казалась мне более простой и более сосредоточенной на своих интересах. Еще тогда, во время путешествия, когда Альберт рассказывал об оставшихся на родине друзьях, он порой делал карандашные наброски. Рисовал и тебя. Вот, держи.
Она извлекла откуда-то (мне показалось – из рукава) бумажный листок, явно вырванный из походного блокнота, на котором твердой рукой, – той самой, что на моих глазах заставляла оживать на бумаге птиц и травы, – были наскоро нарисованы молодой темноволосый парень и белобрысая с веснушками на лице девочка-подросток. Они стояли рядом – но не вместе: девочка – та, кем я была больше десяти лет назад, – чуть впереди, юноша – чуть сзади и правее, а между ними росла невысокая – по пояс парню и по грудь девчонке – пятилетняя сосенка со смотрящими вверх рядами веток-свечей. Оба улыбались: юноша – чуть заметной неуловимой улыбкой, от которой у меня защемило сердце, девочка – широко и радостно. В опущенной руке у девочки был простой охотничий самострел.
– «Это моя сестра», говорил он мне, – продолжила госпожа, – «Названная сестра, внучка деревенской колдуньи и редкая умница». А я смотрела на рисунок и понимала, что эта девочка не совсем – или не только – сестра: даже нарисованный ее взгляд светился таким счастьем и такой преданностью, какие бывают только в сказках. Впрочем, как многие умные и благонравные юноши, мой сын был весьма недогадлив.
Графиня вздохнула и через минуту продолжила.
– Когда мы инкогнито прибыли в ваши края после несостоявшейся смерти Альберта, я наконец увидела тебя… Помнишь, как ты целилась мне в голову из арбалета и называла нас упырями? Тогда я поняла, что ты нездешняя, более того, – в этой игре ты вне закона, и тебя попросту не должно здесь быть. Знаешь, словно бы на шахматной доске среди прочих фигур вдруг оказалась кофейная чашка… Или даже нет – фарфоровая пастушка с каминной полки… И эта пастушка ходит, как хочет, и при любом раскладе бережет короля, рискуя даже не им и не собой – нет!.. Рискуя тем, что те, кто играют нами в шахматы, увидев такую наглость, просто перевернут доску. Я пыталась тебя стряхнуть, – но ты была словно репейник, ты даже смогла добраться сюда сама… Впрочем, чему я должна удивляться, если ты смогла дойти в наш мир из другого? Я дала тебе прозвище и стала пристально следить за тобой, и знаешь: я заметила, что ты… словно откуда-то знаешь все правила. Ты не пыталась переигрывать судьбу, не лезла поперек начертанного, – ты просто по-прежнему берегла короля, не требуя себе никаких преференций. Тогда я начала тебя уважать, одновременно задаваясь вопросом: откуда ты знаешь, как себя вести? Как ты ухитряешься всякий раз не просто не нарушить равновесие, – а даже не задеть чаши весов, при том, что ты никогда не бываешь… неподвижна? Кто тебя этому научил, скажи мне, девочка?