– Иногда мне легче, – продолжает он, – как теперь, например, когда я твердо помню, что я – Альберт фон Рудольштадт, наследник графского рода, рожденный весной 1720-го года и проживающий мирную бесславную жизнь в своем родовом замке, сын своего отца и… жених одной милой деревенской колдуньи. Но пройдет время, – память выйдет из берегов и смоет все эти призрачные постройки. Я снова буду видеть сны о том, как я, грозный и непобедимый, веду в бой гуситов, и ужас бежит впереди меня, и даже мои воины порой считают меня не совсем человеком – великим вождем, карой Господней грешному миру, страшным безглазым демоном, который, тем не менее, предвидит все и идет от победы к победе. А у меня при этом ноют к дождю старые раны, давит на плечи непосильный груз взятых на себя клятв и обязательств и порой выворачивает душу наизнанку еще более старая память о тех, кто давно был потерян, но по-прежнему жив в моем сердце… О сестре… О жене… Не бойся, если я когда-то назову тебя Катержиной… Или если зрение не сразу вернется ко мне, – иногда я попросту забываю, как видеть глазами, но начинаю слышать малейший звук и угадывать обстановку по движению воздуха на коже.
Я смотрю в его глаза – снизу вверх, в упор, – и мне отвечает не звездная полночь, но бездна, в которой тысяча взглядов, и самый зоркий из них – ослепший до времени взгляд великого воина, в котором не гнев, а печаль и вина.
– В иные минуты, все чаще… я чувствую кровь, Кветушка. Кровь на оружии, кровь на одежде, реки крови вокруг. Мои руки в крови по локоть. Те, что стояли на нашей дороге, те, что пытались уничтожить нас… Били в спину, жгли и пытали невинных, топтали конями чужую свободу. Но также и те, что оборонялись в осажденных нами городах. Те, что шли в бой, выполняя приказ и искренне веря в правоту своего дела. Те, что пытались верить глубже и сильнее нас, но закончили погружением в хаос. Все они были людьми, не лучше и не хуже меня, и теперь я, ни разу не проливший чужой крови, пытаюсь вместить в себя эту память и чувствую эту вину. Я не могу так больше… Если его – меня – простили потомки, то я не смогу простить сам себя.
Он выпрямляется и вскидывает на плечо скрипку. Голос струн отдается эхом в тишине грота и в моем сердце.
***
Год спустя, опять же севернее нас, спешно прошли отступающие в Баварию отряды французов, которых наконец вышибли из Праги, а вскоре за ними – идущая вдогонку Австрийская армия. Следом в наших краях на какое-то время наступило затишье.
Дрожащий свет факела в темноте подземелья, скрипка в его опущенной руке и мои захлебывающиеся слова:
– Вы никогда и ни в чем не были виноваты: вы спасали мир, людей, родную землю. Того, кем вы были, предпочли забыть и проклясть, потому что они пытались погубить Божью правду, которая была с ним и есть с вами. Если вы каетесь и просите о прощении, – я готова простить вас на тысячу лет вперед, но… Вы заслуживаете не прощения, а признания. Я готова поклониться вам – за все, за каждый ваш шаг. И я люблю вас, кем бы вы ни были. Как бы вас ни звали. А эта память… Она еще может спасти жизнь – вам, мне, еще кому-то.
***
Следующий набор рекрутов в наших землях произошел осенью, спустя почти четыре года после первого, когда Прусский король со своей армией снова вторгся в пределы империи и занял Прагу. На этот раз в солдаты брали гораздо больше, не особо считаясь с числом сыновей в семьях, – чуть ли не каждого второго из пригодных. Как и ожидалось, забрали и моего брата Томаша, которому как раз сравнялось восемнадцать.
На этот раз нашему хозяину не удалось уберечь от призыва своего сына: получив прямой приказ в переданном вестовым письме с императорской печатью, молодой граф во главе набранного в окрестных деревнях отряда новобранцев выехал в сторону Австрии.
– Я буду писать, Кветушка. Не плачь обо мне, я обязательно к тебе вернусь.
Он сидел верхом на красивом вороном жеребце, преобразившийся до неузнаваемости: новый белый с красным офицерский мундир и треугольная шляпа, подобранные в тугую косицу волосы, палаш на поясе и два пистоля на боку. Позади было его прощание с родными, а после я шла по дороге с отрядом, держась за уздечку его коня, потом сидела перед ним в седле. Солдаты – наши новобранцы и трое пожилых ветеранов, отвечавшие за набор, – с усмешками косились на глупую девку. Впрочем, как по ним, ничего необычного вовсе не происходило: мало ли таких молодых крестьянок, которые провожают в армию не соседского Янека, а своего барина, – сердцу-то не прикажешь.