Видать, тревоги и усталость этих двух дней оказались для меня непомерным грузом, – а может, меня подкосил еще один пересказ случившихся бед, – но, до сих пор как-то державшаяся, я просто уткнулась лицом в кафтан дядьки Войтеха и разрыдалась, ничего не замечая вокруг.
– Вон идут, гляди, – пробурчал старик спустя минуту.
Я подняла заплаканные глаза.
Между тем, возле крыльца началось движение: конюхи, взяв под уздцы лошадей, подвели к самому выходу карету, на которой приехала цыганочка; привезший их наемный кучер, наскоро поручкавшись с конюхами и дядькой Гансом, вскочил на козлы. Парадная дверь распахнулась, и вниз по лестнице быстрым шагом сошла наша синьора Консуэло, – в том же черном дорожном платье и шляпке, прямая, бледная, решительная, с ничего не выражающим лицом. Приехавший с нею тощий старик в белом парике (ее отец, как говорят?) с мрачным видом поспешал следом. Так же молча она забралась в карету, оставив дверь настежь.
– Ну что, любезный, – со странным выговором прокаркал отец синьоры, подходя к кучеру. – Окажемся ли мы в Берлине через четыре дня, – или застрянем тут на неделю, поломав колеса на ваших ужасных диких дорогах?
– Конечно, сударь, – поклонился кучер. – Птицами долетим, а дороги почти просохли уже, не извольте волноваться.
– Все вы так говорите… Смотри у меня! – вредный старикашка погрозил кучеру тростью, залезая в карету следом за дочерью.
– Постойте, барышня, вот на дорожку-то возьмите, – от черного хода к карете, хромая, поспешала тетка Эльжбета с каким-то свертком в руках.
Старик молча взял сверток из ее рук и, ни слова не говоря, захлопнул дверцу кареты у нее перед носом.
Кучер щелкнул кнутом, – и карета выкатилась на подъемный мост. Дядька Войтех пошел запирать ворота, а я подошла к нашей доброй кухарке, которая ошарашенно смотрела вслед карете.
– А я им пирог испекла… – тихо произнесла она, завидев меня. – А он вон как…
Лицо тетки Эльжбеты было каким-то удивленным, словно она до конца не верила не только в неожиданную грубость гостя, – но и вообще во все то, что произошло в эти дни, разрушив мирную жизнь замка. Увидев мое зареванное лицо, она крепко обхватила меня полными руками и заплакала сама, положив голову мне на плечо.
– Ой что делается-то, Кветушка… Край настал, конец всему! Граф Христиан не выдюжит, это точно, это доктор сказал… Удар у него вчера был, с той поры в себя так и не приходит, скоро за сыном вслед отправится. Господин барон с ним сидит. Сам не свой тоже. Госпожа Венцеслава, – та держится, а надолго ль ее хватит? Не молодка уж, чай… Барышня Амалия, сказывают, вскоре как уехала, запропала куда-то. Конец, всей их семье конец, а кому-то мы потом достанемся… Ой, жалко-то как, девочка, и нас самих жаль, а особенно их, горемычных. Господин наш Альберт – ведь какой справный был да умный, и молодой совсем, жить бы да жить, а он чуть не месяц помирал да мучился, – кто ж такое выдержит? И даже синьора тут не задержалась, дела у них… Уж сама госпожа Венцеслава ее уговаривать пыталась, – нет, ни в какую, а отец ее все строжит да подгоняет. А кабы не послушалась, осталась бы, – может, была б у нас молодой барыней…
– Это с чего б ей нам в барыни? – тут уж настал мой черед удивляться.
– Ах, а ты ж и не знаешь ничего! – кухарка ненадолго прекратила рыдать. – Госпожа Венцеслава все в тайне держит, – да все равно половина слуг знает… Ладно, и тебе скажу, только ты уж не болтай никому. Повенчать их успели, графа Альберта и барышню Порпорину, – ровнехонько перед тем, как он на небо отошел. Может, думали, что он от счастья за жизнь зацепится, а может он сам-то жить и не надеялся, а просто хотел ей титул с наследством оставить… Только не вышло ничего, – и он так и помер, и она про то, чтоб графиней сделаться, и слышать не желает. Господи, как же жалко их, сердешных! – тетка Эльжбета опять залилась слезами, уткнувшись мне в шею. – И графа молодого, бедолагу, да и девушку хорошую, пташечку его певчую...