Он протянул неделю – без еды, воды и сна, переходя от боли к видениям и от видений – к прощанию. Все эти дни он не брал из моих рук никаких предметов, – видимо, понимал, что я могла и хотела сделать.
В последний раз, когда мой милый пришел в себя, он тихо обнял меня, прижал к себе.
– Спасибо, Кветушка. Спасибо, что ты была, – его голос скорее угадывался, чем звучал.
В этот миг я упала во тьму и стала тьмой.
***
Похороны были двойными: старый граф перенес жестокий удар в день смерти сына и через пару дней скончался, не приходя в себя.
– Отец умер. И дедушка, – голос моего четырехлетнего сыночка был удивленным, словно он не мог в это поверить. – Мама, а вы останетесь?
Я не видела ничего вокруг. Плита, камень. Серая, холодная. Родное имя: шесть букв, каждая светится изнутри. Последняя доступная мне ласка – нежно-нежно кончиками пальцев читать его имя, выбитое на камне. Альберт, мой Альберт…
– Пойдем, Христиан. Маме грустно.
Шаги госпожи Венцеславы удаляются, ребенок что-то пытается ей говорить на ходу.
Альберт, мой Альберт. Ты ведь живой, я знаю. Возьми меня с собой.
***
– Хватит, девочка! – госпожа Венцеслава требовательно встряхнула меня за плечо. – Хватит, сколько дней уже прошло! Горе горем, а долг долгом: уморив себя, ты оставишь свой долг мне. Вспомни о сыне, в конце концов!
– Я готова… – прошептала я. – Готова его оставить.
– Зато я не готова, – проворчала она. – Я уже слишком стара для таких волнений. Возьми себя в руки, дочь моя, – то, что ты творишь, попросту неприлично. Ты дворянка, женщина рыцарского рода, должна уметь держать удар.
– Не дворянка… Неполноправная, холопского звания, – я снова отвернулась, прижимаясь щекой к каменным плитам.
Расступитесь, камни, растайте. Возьмите меня вниз.
– Надо же, припомнила… А хотя бы и так! Где ты видела, чтобы у вас в селе жена ложилась за мужем в могилу? Знаешь, там бы у тебя попросту не было времени так горевать. Ну, что мне сделать, дочь моя, что?! Впрячь тебя в плуг? Заставить тебя перетереть с щелоком все полы в замке?.. Плачешь? Уже хоть что-то…
Еще через день я поднялась с надгробия и впряглась в обязанности хозяйки большого поместья и матери наследника. Моих слез больше никто не видел. Впрочем, улыбки тоже. Горе – что упряжь: знай себе волоки. Беда тяжела, как плуг, что проводит по сердцу глубокие кровавые борозды. Только в руках моей судьбы нет кнута, – я иду сама.
***
Христиан рос именно таким, каким хотел бы видеть его дед: смелым, озорным, – но при этом честным и добрым. Маленький рыцарь, воспитывать которого довелось двум суровым дамам. Что бы там не говорил Альберт (Альберт! О Альберт… Сжать кулаки, закусить губу до крови, – уймись, дура…) – мальчик был мало похож на него и на меня. Он был ярким, крепким, синеглазым, – и без малейшего признака колдовской силы. Хорошо. Я не знала, смогла ль бы я постоянно видеть перед собой живое напоминание.
***
– Может быть, тебе стоит заново устроить свою жизнь, дочь моя? – госпожа Венцеслава оторвалась от сматывания пряжи и откинулась на спинку кресла.
Я подняла голову от сверяемых бумаг и бросила на нее красноречивый хмурый взгляд.
– Я все понимаю, ты верна его памяти. Но пойми: срок траура скоро истекает, и вскорости у тебя просто не будет отбоя от охотников за деньгами и красотой. Одинокая женщина, – особенно молодая и богатая одинокая женщина, – не должна долго оставаться одинокой, таковы правила нашего мира, и не я их придумала. Меня в свое время оберегали две вещи – горб и духовное звание…
– Может мне горб отрастить? – угрюмо спросила я.