– Возможно, – я решительно кивнула. – И это очень удачно, что ты такая же, как я. Мы с тобой ведьмы, девочка. А ведьмы могут быть здоровыми и жить долго. Сейчас… Словом, ты примешь от меня то, что я тебе дам. Не бойся. Этот дар… Он вытянет тебя из любой болезни, даже, может, из смерти. Ты окрепнешь, станешь сильнее, сможешь родить много детей. Проживешь долго. Но запомни одно: потом ты тоже должна будешь передать этот мой дар другой такой же, как ты. Поэтому – постарайся родить дочь, хотя бы одну, она и станет твоей наследницей.
Я достала нож, – он всегда был при мне. Взялась пальцами за клинок, дернула плечами и затылком, пытаясь оторвать приживника от теплого насиженного места. Давай, зверина. Она моложе, – и она чертовски хочет жить, вы с ней очень даже споетесь.
– Держись за железо, девочка!
Эрмина робко коснулась стали тонкими длинными пальцами.
– Крепче, крепче держись! Бери, что даю тебе, Эрмина. Бери да помни.
Я качнулась: ощущение было непривычным, – меня словно разделило надвое, разом лишив половины зрения и половины слуха. Бабка говорила, что ведьма, лишенная духа, умирает не сразу: все зависит от того, сколь живуче ее тело. Ничего, уж я-то баба куда как крепкая, хватит и до замка доехать.
– Ну, прощай, дочка. Не хворать тебе.
Эрмина, как завороженная, смотрела в одну точку, – знаю, ощущения странные.
– Нож! Вы нож свой забыли, – она окликнула меня, когда я уже заходила в дом.
– Бери на память, – я отстегнула с пояса ножны и бросила на землю.
Зашла в дом, быстро попрощалась со сватьей, хмуро глянула на враз притихшую мелюзгу. Вышла наружу, сощурилась от бьющего в глаза солнца, погрузилась в коляску, – движения были непривычно медленными, кости начинали ныть, – скомандовала кучеру. До замка хватит. Хватит, точно хватит.
***
– Господи, дочь моя, на тебе лица нет! – раз госпожа Венцеслава смогла разглядеть это даже со своей катарактой, то дело было и впрямь не очень. – Что-то случилось?
– Да ничего плохого, – ответила я, – просто Христиан надумал жениться.
– Жениться? Господи, да на ком же… Ну ничего, что же ты так расстроилась. Все женятся. Годом раньше, годом позже. Что за девушка, расскажи мне?
– Да пусть он сам напишет. Пойду я, устала с дороги.
– Иди, дочь моя, конечно, иди. Ну надо же… Ну Христиан!
Меня шатало так, что до склепа пришлось идти, держась за стенки. В глазах двоилось, в ушах звенело. Дошла. Свеча загорелась с третьего раза, – я не могла как следует чиркнуть огнивом. Холодный серый камень – и выбитое на нем родное имя.
Я не знаю, сможем ли мы снова встретиться, мой Альберт. Но я хотя бы попробую, – ты же знаешь, я не могла иначе. Я отдала все долги этой жизни, наше поместье процветает и нашим сыном можно гордиться. Я постараюсь разыскать тебя, свет мой.
Плиты под боком сделались теплыми и мягкими, как перина, пальцы, что привычно обводили выбитые на камне буквы, ощутили податливое прикосновение живой кожи...
«Шрамы? Вы были ранены?» – тревога в моем голосе, – мне снова есть, за кого тревожиться.
«Ничего страшного, – свет и нежность в голосе моего любимого… Нежность-нежность-нежность. – Спи, графиня Кветка. Спи-засыпай…»
***
Как многие молодые люди, рано лишившиеся родителей, граф Христиан Второй фон Рудольштадт, выдающийся ученый и самый молодой профессор в истории университета, оставил о них самое романтическое впечатление – и потому в непростые минуты, нуждаясь в поддержке, пытался беседовать с их изображениями, которых было мало, очень мало. Парадный портрет, изображающий его отца в юности, висел в большом зале Ризмберка: с него смотрел красивый нарядный молодой человек с правильными чертами лица и задумчивыми темными глазами. Портретов его матери попросту не существовало: никто не предлагал нарисовать барыню-крестьянку, а потом суровую вдову, а ей самой это было вовсе без надобности.
Больше всего Христиану был дорог их единственный совместный портрет – простой карандашный набросок, сделанный отцом в год его армейской службы. Тот, на котором высокий черноволосый парень с рассеянной улыбкой держал руку на плече бесшабашной конопатой девчонки с арбалетом, – и казалось, что все у них впереди.