– Да… – я прижалась щекой к его щеке. – Если сможем. Мое крайнее средство… Но оно – для тех, кто родился колдуном или ведьмой, и Бог весть сможет ли оно быть впрок обычному человеку.
– Наш сын – не обычный, моя дорогая. В любом случае, мы должны попытаться. Я помогу тебе, – в конце концов, этой силы во мне всегда было через край…
– Мы выживем, мой Альберт? – я вскинула на него взгляд. – Скажи мне… Вы… ты… выживешь?
– Не все ли равно, родная?.. Давай, что там надо – дать ему в руки железо?
Рука любимого протягивала мне офицерский палаш, который Христиан, вопреки возражениям отца, повесил над своей кроватью.
***
– Расскажите… дальше, – голос мальчика был еще слаб, но в том, что он будет жить, не оставалось ни малейших сомнений.
В замке осталось всего двое выживших – мальчик и старуха, юный граф Христиан Второй и канонисса Венцеслава.
– Хорошо, слушай… И тогда Бартек спросил: «Что это за огоньки?» А Смерть ответила ему: «Это жизни человеческие. Те, что горят ровно, – будут гореть еще долго, а вон те, угасающие, погаснут, как только ветерок дунет». «А где же мой огонь?» – спросил ее Бартек. «Так вот же он, – и Смерть показала ему на огонёк, который уже совсем догорал. – Сила твоего огонька перешла в огонек дочери воеводы»…
– Так же, как огоньки отца и мамы перешли ко мне?.. Скажите, так же?
– Наверно так же, – пожала плечами госпожа Венцеслава. – Кто же теперь знает…
– Я должен стать доктором, – Христиан сел в постели. – Должен учиться поддерживать чьи-то огни. Чтобы люди жили… И чтобы мама и отец радовались там, на небесах.
Он покинул замок спустя пять лет, когда разгулявшееся гнилое море эпидемий улеглось даже в больших городах, - и когда его суровую бабушку Венцеславу прибрала на небо ее старость. Он был один, совсем один в этом мире, – как, впрочем, многие другие молодые люди этого тяжелого времени, ничего удивительного. Коня пришлось продать ближе к концу путешествия, а потому в Прагу он вошел пешком. Совсем как юный Бартек в Краков.
***
Песню Христиан услышал, подходя к площади, – звонкий и чистый девичий голос заглушал еле слышные переборы струн:
– В ночь из простреленных дыр –
Звездный струящийся свет:
К пропасти катится мир
Добрых две тысячи лет.
Она сидела на каком-то каменном обломке возле чудом уцелевшей башни разрушенной ратуши: тонкая, словно стебелек, светловолосая, с огромными русалочьими глазами. Совсем одна – сидела, пела и не боялась, и чей-то латаный-перелатаный войлочный колпак стоял у ее ног для сбора подаяния от щедрых слушателей. В колпаке уже лежали несколько монет, а также кусочек хлеба и большая золотистая луковица, – нынче в цене были вовсе не деньги, и на сегодня девушка будет сыта благодаря своей песне.
Христиан пошарил в котомке, и последний жесткий шмат вяленого мяса перекочевал в кассу певуньи. Девушка подняла на него глаза и благодарно кивнула, чуть улыбнувшись. Он остановился и продолжил слушать, словно завороженный.
– Прочь, за начертанный круг
С дымом прорвутся слова,
Мир не изменится, друг,
Жизнь будет вечно права.
Вновь продолжается пир,
Вскинут над крепостью флаг,
К пропасти катится мир –
Да не сорвется никак…
Девушка завершила песню, напоследок проведя рукой по струнам, в толпе зевак раздались крики и свист.
– Не положено здесь, барышня. Ни петь, ни попрошайничать не положено, а надо вам – вон, на паперть идите, церквей много уцелело, – пожилой стражник, сильно припадающий на ногу, возглавлял отряд, очевидно набранный с бору по сосенке: оборванный подросток, седой старик и двое тощих лохматых мужиков явно из бывших крестьян.
Дева, не возражая, кивнула, встала легко, словно в танце, – и одним движением нахлобучила на голову колпак вместе с монетками и едой. Среди зевак послышался одобрительный хохот.
«Она уйдет! Сейчас уйдет, – и ты ее больше не увидишь!» – голос, кричащий в голове Христиана, пересилил его стеснительность.
Юный граф сделал шаг к певунье, молча поклонился и протянул ей руку. Дева на секунду замерла на месте, вскинула на него смелый взгляд из-под длинных, как стрелы, ресниц – и совершенно неожиданно оперлась на его локоть.