– Меня зовут Эрмина Хофмайер, и я осталась одна из своей семьи: все мои умерли от оспы, а у меня, самой хилой и хворой, лишь пара отметинок, вот как бывает, – сказала она, сворачивая на одну из узких боковых улочек. – Говорят, я родилась ведьмой: с длинными волосами, хвостиком и щетиной по хребту. Может, потому и уцелела – нечистый спас… Эй, тебе разве не страшно?
– Нет, – пожал плечами Христиан. – Говорят, моя мать тоже была ведьмой.
– Ну надо же, – усмехнулась девушка. – Кстати, вот мы и пришли.
***
Через несколько дней он поступил в университет вольнослушателем по курсу медицины – и одновременно на должность младшего преподавателя математики, которой на совесть обучил его отец, – людей было мало, но они чувствовали: надо держаться. Не ради хлеба и места под солнцем – ради высоких слов, ради цивилизации. Жизнь потихоньку начала возвращаться в мирное русло, на улицах стучали молоты и топоры: город заращивал прорехи, а где надо – отстраивался заново, и о числе погибших напоминало только новое кольцо кладбищ, разросшееся вокруг предместий.
К тому моменту, когда спустя несколько месяцев в город вошла русская армия, Христиан и Эрмина уже были молодой семьей добропорядочных пражских обывателей и ждали прибавления.
***
– Мon cher papa, вы только посмотрите какую книгу я сегодня получила! – Мартинка приплясывала от переполняющей ее молодой энергии, поминутно оправляя наброшенный на плечи куцый меховой кафтанчик. Зимы становились все холоднее, дожди лили лето напролет, леса редели, и болота наступали, – а потому отапливать огромный замок выходило куда как накладно.
Граф Вилем отложил в сторону номер оппозиционного «Голоса Европы» и поправил черную повязку на пустой глазнице.
– Снова русскую? Дай угадаю: страдания, миссия и богоизбранность, одобрено цензурой государя-императора для чтения на колонизированных европейских территориях?
– И вовсе нет, татинек! – Мартинка ласково улыбнулась и, подбежав, чмокнула его в щеку и правый ус. – Книга французская, вот я и зацепилась. Вы же знаете, как я сочувствую бедным французам в их борьбе за независимость от британской тирании. Но здесь – вовсе не про это. Здесь, в книге, наш замок, вы представляете?! Вот прямо начиная с… - девушка открыла книгу, заложенную своим нежным розовым пальчиком, – со сто трридцать пятой страницы действие начинает происходить в нашем замке и округе… вот прямо здесь, понимаете?! История разворачивается еще до войны, – которой в романе, кстати, и не было, – а еще в нем фигурирует ваш прадед, граф Альберт! И героиня - итальянская певица, красавица, умница и большой талант! А главное – автор: ах, что за автор, отец! Не писатель – писательница. Такая женщина – ну огонь! Видная деятельница французского сопротивления, лично участвовала в Парижском восстании, стреляет без промаха, на коне скачет, даже сигары курит, – таких дам больше и нет нигде…
– Лучше бы эта твоя писательница про войну писала, раз такая храбрая, чем про всякие глупости, – привычно проворчал граф Вилем. – Про сражения, либо про то, как хлорным туманом села и города морили, да про то, как чума пришла. А то и про то, как расчудесно всю середину Европы соседи делили, словно пирог какой: шмат России, шмат шведам, на французский берег англичане высаживаются, а из-за Балкан да через Средиземное море сарацинские орды прут. А то ишь ловкая: не было войны и баста! Мечтать, говорят, не вредно. А предок наш… что предок. Умный, говорят, человек был, – но со своими странностями, даже женился не на дворянке, а на крепостной какой-то. Оба, правда, на свете не зажились, зато хоть сына родить успели. Вот он-то, Христиан Второй, наш род и поднял в послевоенное время. Вот лучше бы про него и писала эта твоя француженка…
Дочь пожала плечами:
– Не знаю, отец. Про войну все пишут, а мне вот интересно глянуть, как сложилась бы история, если б ее вовсе не было, той войны. К тому же, – тут такая любооовь!
Она рассмеялась, поцеловала отца в другую щеку и умчалась к себе. Читать, наверно.
***
Как многие молодые люди, рано лишившиеся родителей, граф Христиан Второй фон Рудольштадт, выдающийся врач и естествоиспытатель, самый молодой профессор в истории университета, оставил о них весьма романтическое впечатление - и потому в непростые минуты, нуждаясь в поддержке, пытался беседовать с их изображениями, которых было мало, очень мало…