Я устало присела на тюфяк, забывшись, прислонилась к стенке, – боль сначала рванула когтями, потом унялась. Главное не двигаться, – и можно сидеть, да хоть спать. Может, даже видеть те странные сны, что показывала мне госпожа провидица, – то, что могло бы быть, но не было. То, что мне уже снилось и не запоминалось: везде, где мы с тобой вместе, господин мой, смерть стоит за спиной и ждет, выбирает время, чтобы нанести удар, и мы падаем в пропасть – вместе или порознь, а кругом горят города, и люди бьются насмерть... И то, что мне не снилось ни разу: синие глаза нашего сыночка – как у меня, его тонкие благородные черты – как у тебя; твой ум и моя удаль, твоя доброта и мое упрямство… То, ради чего стоило жить. Его жизнь во всех мирах шла как по ниточке: учеба, женитьба, хорошая судьба, большое будущее… Которого не будет, – да и мальчика этого не будет тоже.
Госпожа Ванда сказала: если станешь могучей, – сможешь когда-нибудь уйти туда, исправить вашу судьбу еще раз и еще, авось когда-то и переиграешь смерть… Да только куда мне, если, видать, сам Бог меня проклял? Трижды, свет мой, трижды ты умер у меня на глазах: такой же прекрасный и бесконечно любимый, но ставший мне мужем, подаривший мне сына… О чем уж тут думать? Я откажусь от этой судьбы так же, как отказывалась ранее: не впервой. Живи, мой милый. Живи, не убитый мной, а сын... Сына тебе пусть родит твоя Утеха.
Я вытащила листок, что дала мне провидица, – тот, где мой господин нарисовал себя и меня. Все время, что я бродила по наведенным ею снам, я держала рисунок в руках, да так и забыла отдать госпоже, – так что он, можно сказать, побывал со мной в тех видениях. Теперь этот листок видел и то, как мой кулак врезался в глазницу Карлу, и то, как по моим плечам гуляли секущие прутья, и то, как Карел отплатил мне за зло добром, спасая меня от расправы и сам, как знать, нарываясь на лютую казнь. Я старательно разгладила помявшийся за пазухой листочек, положив на колено. Взглянула в нарисованное лицо моего любимого – явно наспех набросанное, но все равно – как живое, и разрыдалась: от боли, от страха, от запоздалого стыда и раскаяния. Вот так, свет мой: я сама шагнула в пропасть и столкнула туда же хорошего человека. Друга твоего и моего, которому теперь тоже не видать ни чести, ни славы, ни верной службы. А мне придется расстаться с тобой навсегда, уйти далеко-далеко, молчать, когда хочется петь о тебе, и улыбаться, когда хочется плакать. Я могу и там, в вечной разлуке, думать о тебе, помнить тебя, – да только достойна ли я теперь этих мыслей и памяти?
***
Когда я в очередной раз вынырнула из бездны меж сном и бредом, дверь распахнулась, и в камеру вошли двое: графиня Ванда и господин Маркус – магистр, самый главный, царь и Бог. Я вскочила с места, вытянулась и замерла, все по уставу, – только мундир остался на тюфяке и клок рубахи предательски свесился со спины на плечо.
– Вольно, – магистр смерил меня совершенно ледяным взглядом, затем вскользь оглядел убогую комнатушку, кивнул. – Итак, ведьма. Вольная душа, неуправляемый хаос, мало ума и много спонтанных эмоций. Перекати-поле: куда ветер дунет, – туда и летим. Сначала мне доложили о том, как ты лихо и бессмысленно расправляешься с рабочими моделями, – просто потому что песенка вдруг вспомнилась. Не прошло и десяти дней, – ты бросаешься с ножом на командира, подбиваешь на бунт весь свой взвод. А уж припоминая то, как ты вела себя в родных местах во время нашего визита, и кем тебя там считали… Похоже, господин вершитель был прав: ты действительно не можешь быть нам полезной, и твое пребывание здесь не имеет смысла. Капитану, что вступился за тебя, светит разжалование в рядовые, – его вина велика, но ты, как зачинщица, виновна вдвойне.
– Справедливости ради, – перебила его госпожа Ванда, – капитан сам отчасти виноват в том, что она полезла в драку.