– Я тебя помнить буду, – прошептала я, гладя ладонью ее прикрытый платком затылок. – А ты всякий раз представляй просто, что выдала меня замуж в какую-нибудь далекую деревню. Главное, помни, что я живая, и все у меня хорошо. Петр и Гинек с тобой остаются, да и внуки у тебя хоть куда. Прощай, милая мама.
Я напоследок поцеловала ее влажную от беззвучных слез щеку, вышла из хлева, пересекла дорожку и свернула в самую чащу, сама на ходу вытирая глаза. Ничего, все образуется, погорюем и перестанем. Бабьи слезы дешевы, грош за ведро.
Так уговаривая себя, я дошла по лесу до перекрестка Австрийской и Домажлицкой дорог – и бодро зашагала на север.
***
Как я добиралась – отдельный сказ. Поначалу мне, ни разу не уходившей из родных мест так далеко, да еще пешком и в одиночку, было откровенно страшно, потом попривыкла. Я старалась не идти большими трактами, а держаться дорог поменьше. Как ни было сыро, а ночевала тоже при дороге (а чаще – дневала, а шла в сумерках) и лишь раз на постоялом дворе, – и то потому что хозяйкой была баба. Торговала снадобьями и травами в городах, по дороге пополняя их запас (благо молодых, оживших после зимы, трав хватало в лесах и по опушкам). Когда могла – била в лесу вернувшуюся в леса и на озера птицу, иногда покупала хлеб, но в целом шла впроголодь. В каждом встречном городке узнавала, какой будет дальше, – и упорно двигалась на север, стараясь идти по лесу, – но держаться дорог.
Я два раза переходила границу, по глухому лесу обходя солдатские посты. Дважды меня пытались ограбить, а скорее – снасильничать. От одного из них – пьяного пожилого мужика, привязавшегося ко мне на выходе из Маштова, легко удалось вырваться и сбежать. Другой – встреченный на дороге между Мариенбергом и Поккау совсем молодой белобрысый парень с холодными глазами чудовища – остался лежать в канаве, истекая кровью. Как ни странно, лишив жизни человека, я ничего особого не ощутила (кроме, конечно, боли в вывернутых им руках): прихлопнула гада – туда и дорога. Вспомнив, как добрый господин мой горевал о том, что пришлось убить в бою врага, я порадовалась, что он сейчас никак не может видеть свою названную сестру…
Я уже почти поверила в свою удачу, когда в лесу неподалеку от Фалькенберга меня прихватили торговцы людьми.
***
В тот день я, как обычно, остановилась переждать светлое время в довольно глухом уголке старого букового леса. Нашла заваленную валунами ложбинку меж двумя невысокими холмами, забралась в узкую и довольно сухую выемку меж одним из больших камней и склоном, уселась на полу плаща, вытянув ноги и опираясь спиной на усыпанный прошлогодними листьями земляной склон. Пожевала оставшуюся корку хлеба, привычно пробормотала про себя молитву, так же привычно, с нежным замиранием сердца, подумала о моем господине, к которому, – я изо всех сил старалась в это верить, – меня приближал каждый день пути, и задремала.
Пробуждение было не из приятных: чьи-то руки рванули меня вверх, ставя на колени и одновременно прижимая руки к бокам, жесткая ладонь зажала рот, а затем всунула туда какую-то мерзкую на вкус тряпку, для надежности прихватывая еще одной сверху. Я рванулась, попеременно попытавшись лягнуть противника обеими ногами (ничего не вышло, меня держали крепко) и ударить назад затылком (здесь я была удачливее и явно расквасила чей-то нос).
– Тихо-тихо, – произнес один голос.
– Ах ты мразь! – более громко и гнусаво добавил другой (видимо, тот, по кому я попала), и следом за этим мне прилетела такая крепкая затрещина, что перед глазами мелькнули искры. – Убью гадюку!
– Уймись, – лениво сказал первый (оба были позади меня, и я их по-прежнему не видела). – Не порть товар, мы почти на месте. Кто ее возьмет битую?
Между тем, мне уже вязали за спиной руки и ноги. Плащ полетел в сторону.
– Гляди-ка, добрый самострел, – произнес голос второго разбойника. – И ножик тоже ничего, – он сдернул с меня пояс вместе с ножнами и колчаном, попутно успев больно ущипнуть за грудь. – Ишь ты, охотница, так тя разэтак!