– Да уж помню, как не помнить: парням радость, а этим по пуле в голову. Но нам нынче нужны деньги, которые мы выручим за этих трех, так что парням придется смириться. Кстати, и великий пост еще не кончился, хе-хе...
– Ахахах, пооост! – щеголь от смеха схватился за бока. – Хорошо сказанул, мальчикам понравится. Сразу того, молиться за сарай побегут, хааа! Ничего, на Пасху найдем, где разговение устроить, как ты считаешь, старый?
– Да уж как не найти, хе-хе.
Так вот, с шутками и прибаутками, два разбойника отвели несущую меня лошадь к углу двора, сгрузили меня на землю и точно тем же манером привязали к перекладине, пропустив толстую веревку меж вздернутых кверху связанных рук. Две девушки, что скорчились на веревках там же, даже не посмотрели в мою сторону.
Мимо прошел давешний бритоголовый молодец с разбитым носом, сплюнул сквозь зубы розовую слюну, недобро зыркнул на меня, но промолчал.
***
Вскоре, уже спустя полчаса, я начала хорошо понимать моих товарок по плену: руки, поднятые за спиной кверху, немилосердно болели, а найти такое положение, в котором можно было сесть так, чтоб веревка не сильно натягивалась, было непросто. Я кое-как примостилась на колени, иногда поворачивая плечами, чтоб руки хотя бы затекали меньше. Связанные в лодыжках ноги здорово мешали это делать. У двух других пленниц хотя бы ноги были свободны, но меня, видимо, как особо опасную, решили до конца не развязывать, и даже кляп изо рта не вынули.
К вечеру один из молодых небогато одетых разбойников притащил деревянную миску с водой и мешок, из которого высыпал прямо на землю несколько ломтей хлеба и твердых кусков пригоревшей ячменной каши. Глянул на меня, насвистывая, обошел сзади, ножом поддел веревку, связывающую мои ноги, и перерезал ее, затем тем же манером освободил меня от кляпа. Я не стала драться – толку-то, снова свяжут. Парень усмехнулся, что-то сказал на незнакомом мне языке и ушел.
При появлении еды и воды девушки чуть оживились, – каждая попыталась, насколько позволит веревка, нагнуться и напиться из миски, подобрать зубами кусок еды. Веревки при этом натягивались немилосердно выворачивая руки, – я попробовала и чуть не взвыла поначалу от боли, но потом как-то приладилась – получилось в свой черед и поесть, и напиться.
Заодно я пригляделась к двум моим товаркам. Девушки были совершенно разными: одна одета по-городскому, кругленькая и хорошенькая с когда-то ясными, а теперь здорово заплаканными светлыми глазами, вторая – крестьянка, как и я, некрасивая, с длинным суровым лицом и выбивающимися из-под платка белыми и жесткими, как льняная пакля, волосами.
– Вы тут давно? – спросила я.
Ни одна из них не удостоила меня ответом: хорошенькая пыталась пристроиться поудобнее, чтоб веревка не так тянула руки, крестьянка подгребла ногой далековато откатившуюся черствую корку, нагнулась и ухватила ее широко открытым ртом.
– Вы пытались сбежать, а? Может, ночью?
Крестьянка, не переставая жевать, смерила меня презрительным взглядом: мол, что за дура? Горожанка, продолжая вертеться на веревке, как балаганная кукла, начала всхлипывать. Приставленный нас охранять разбойник – молодой парень, в отличие от прочих, не чернявый, а белобрысый, сидел поодаль, привалившись к стенке сарая, и чистил ружье при свете воткнутого прямо в землю факела.
Тем временем, наступала ночь – как на грех, красивая и ясная: в такую бы идти да идти. Звезды высыпались на небо, как белая крупа на черную скатерть, остро звенящий краешек месяца показался над деревьями. С той стороны был сплошь лес и пустоши – где-то каменистые, где-то заболоченные, в самый раз шайке скрываться, – но нас троих, как я поняла, взяли не шайке на забаву, а на продажу, так что дальше нас должны были везти в более людное место. Господи, как бы сбежать?.. Заговорить охранника и накинуться всем разом? А много ль мы навоюем втроем да связанные? Как-то угомонить его заговором?
– Эээй! – позвала я его. – Эээй, малый!
Парень и ухом не повел.
Крестьянка с суровым лицом как-то ухитрилась устроиться чуть поудобнее и довольно громко захрапела. В ближайшем перелеске перекликались птицы, – весна, время любить, строить гнезда и нянчить птенцов. Подал голос первый за эту весну соловей – видимо, робкий и молодой, не из тех, кого любят соловьиные девушки. А вот для нас, трех пленниц, похоже, время любить осталось в прошлом. Разбойники надежно охраняют нас, а потом продадут – да явно не для той любви, о какой мечталось. Там, может, и сбегу, да явлюсь, куда шла. Какая ни есть, но живая и сильная, а любовь – что любовь, что с нее проку?.. А я тебя, мой свет, даже поцеловать не успела. Да какая разница-то теперь, если ты и в мыслях не держал такого – меня поцеловать!.. А звезды-то какие, Господи Боже, как тогда на перевале, когда я тихонько пристроилась тебе под руку, а ты смотрел в небо и говорил… Так красиво говорил, про Бога и звезды, а потом как-то понял, где нам искать Зденка. Теперь вот не брат, а сестра твоя в беду угодила, – как знать, может ты что и чувствуешь об этом там, далеко. Может, кабы знал, где я, – явился бы меня спасать: ты умный и сильный, смог бы если уж не раскидать этих семерых – так обмануть. Да только ты не узнаешь, а если бы и узнал, то я б сама не хотела, чтоб ты за меня, дуру непутевую, жизнь губил. Ничего, я сбегу… Найду, как.