Глава 6. ТЮРЕМЩИЦЫ И УЗНИЦЫ
Цыганская кибитка вышла из прорехи вблизи городского предместья. Занимался облачный весенний рассвет. Где-то в церкви звонил колокол, кудахтали куры в ближнем дворе, пыль на дороге была чуть прибита недавним холодным дождиком.
– Ну как? – спросила Свата, кивнув на видневшиеся за недалекой речкой стену и каменные дома города. – Это и есть твой Берлин?
Я пожала плечами – наверно, похоже, но как знать?
За ближними воротами залаял пес, калитка приоткрылась, и из-за нее выглянуло испуганно-удивленное лицо молодой женщины в белом чепце, которая уставилась на нас, словно на привидения.
– Эй, моя алмазная, – окликнула молодку Свата. – Что это там за город?
– Так Берлин, – еще более удивленно произнесла та.
– Спасибо, золотая! – Свата широко улыбнулась ей, прикладывая руку к груди, а потом оборотилась ко мне. – Что ж, слезай, дорогая моя. Сдается мне, наши пути еще встретятся, но твой высокий господин… Ты найдешь его, да. Найдешь, чтобы понять, что он для тебя навсегда потерян. Прощай.
Я спрыгнула на дорогу, поправляя за спиной мешок, Свата подстегнула лошадей, – и ее кибитка словно растаяла в утреннем воздухе, уходя в очередную прореху. Я подмигнула опешившей молодке, на что та быстро захлопнула калитку. Пес во дворе продолжал заливаться, и вскоре к нему присоединились соседские.
Берлин просто кишел солдатами: пешими, конными, разных полков, – поначалу я старалась держаться от них подальше, но потом, поняв безнадежность этой затеи, просто быстро проходила мимо, словно торопясь по своим делам. Они тоже не обращали на меня особого внимания: ну, идет деревенская девица, эка невидаль. Спросив дорогу у какой-то тетки, показавшейся более-менее доброй, я вскоре вышла на новый рынок, расположенный на краю площади с двумя церквями на одной стороне и большими армейскими конюшнями на другой. Быстро сбыв часть снадобий первой же подошедшей ко мне старушке – не то знахарке, не то повитухе, – я спросила у нее, где в городе находится театр. Старая женщина немало удивилась, но махнула рукой в верном направлении.
Уже под вечер, потолкавшись на площади около театра и послушав разговоры, я узнала самую главную новость: нашей певуньи здесь больше нет, король за что-то осерчал на нее и заточил в тюрьму… Что ж, наша пташка попала в беду, – неужто мой господин не явится ее выручать, как всегда являлся?..
Странность была еще в одном: из разговоров я узнала, что прекрасная певица по имени Порпорина служит в этом театре уж целый год, с прошлой весны. Выходило так, что я, согласившись на предложение Сваты подвезти меня в попытке выиграть неделю, потеряла за этот день целый год. Сердце словно оборвалось и рухнуло куда-то вниз. Год, целый год, Господи, а если он так и не объявился за год… Жив ли ты, свет мой? Вернул ли память? А если… Господи, вдруг он все же разлюбил ту, что его погубила, – что тогда? Он не придет, а значит – я не увижу его больше. Нет… Нет-нет, он все равно попытается ее спасти, – даже если разлюбил. Он бы и меня спасти попытался, если б знал, что я в беде. Я разыщу ее, а потом буду ждать или искать тебя, господин мой.
Разузнав дорогу до той тюрьмы (она находилась в крепости под названием Шпандау у западной окраины города и предназначалась для знатных, в основном военных, преступников), я отправилась туда.
***
В положенный час (рано утром, как раз у стражи пересменок, – а меняться они постараются подольше, по крайней мере, с нашей стороны) мы стояли у крепости, у нескошенного камыша чуть поодаль от входа на дамбу: пожилой рыбак с уловом, две крестьянки – одна с салом в тряпичке, другая с крынками, и я со своими травами-корешками. Ворота приоткрылись – ровно чтоб человека выпустить, вышел пожилой офицер из гарнизона, а следом, слегка припадая на одну ногу, седоватая кряжистая баба – я уж знала от торговок, что это жена надзирателя.
– Рыбку, рыбку берите, свеженькую, – вполголоса затянул рыбак, когда оба служащих крепости наконец подошли к нам.
– Молочко, пожалуйте, – вторила одна из крестьянок.