– Да для сердца-то можно отварчик заварить, чего уж, – сказала я. – Только опасно, слабый он. Пробовать надо по чуть-чуть, нужную порцию подбирать да зелья перебирать разные. И трав у меня всех нету, только что попроще…
– Да слушай, оставайся тут, я тебе каждый день платить буду! – уцепилась за надежду тюремщица. – Вон, арестанты нам платят за еду да перину, – а я тебе буду, авось и вытянем паренька на барские денежки, а? Ну чего смотришь так? Ну, крепость… Да все свои тут, кто тебя погонит, – ты ж девка, не солдат. Живи тут, я тебе в пустой камере тюфяк брошу, еда с меня. До лета задержись, а там уж пойдешь куда шла. А то и не захочешь идти, место-то тут хлебное, а я тебя устрою, коли сыну моему пособишь. Помогать мне станешь. У меня помощница-то есть сейчас, из бывших арестанток, которой податься некуда на старости лет, – а толку-то с нее? Глухая совсем да слепая наполовину… Давай, ночуй нынче здесь, – а утром, может, надумаешь чего, а? Давай, соглашайся. А я пока тебе пивка нацежу, – Магда сняла с полки немалый жбанчик и глиняную кружку.
Я сделала вид, что призадумалась. Пиво было вкусным, кот - не кот по имени Вельзевул терся о мои ноги и утробно урчал: оставайся мол, веселее будет. Да уж куда веселее. Я задержусь, да. Ведь ты, господин мой, придешь выручать свою милую, – где б ты ни был сейчас. Поторопись. Я даже помогу тебе ее вызволить.
Потом я ходила с надзирателевой по воду, – колодец был прямо посреди одного из тюремных двориков, заваривала простенькие укрепляющие травки для ее сына, запаривала просо на ужин в огромном котле и резала выпеченные с утра огромные краюхи. Пару раз заходил муж Магды – глуповатый старый сержант, смотрел на меня, но ни о чем не спрашивал: женке, мол, виднее.
Ближе к вечеру ворота открылись, пропуская двоих конвойных солдат и высокого офицера с надменным лицом – коменданта крепости, как сказала тюремщица. Магда раскланялась с комендантом, потом поспешила наверх со связкой ключей, – а через четверть часа вернулась, ведя перед собой черноволосую девушку в мантилье и шляпке с вуалью… Ооо, ну со свиданьицем, госпожа Порпорина. А отощала-то еще пуще прежнего, – одни глазищи горят!..
Выведя нашу певунью на более-менее светлую середину кухни и подмигнув мне (смотри, мол, вот она, артистка), тюремщица принялась обшаривать ее прическу, головной убор и складки платья, не забыв даже заглянуть в лиф, через платье огладить ножки (мало ли, вдруг в нижних юбках что припрятала) и вытрясти туфельки. Красавица явно робела, но не забывала озираться по сторонам. Когда ее взгляд зацепил меня, незаметно примостившуюся на табурете в углу, – глаза у нее на миг широко раскрылись. Магда ничего не видела – как раз была занята туфлями, – а я, пользуясь случаем, подмигнула цыганочке. Пусть себе думает, что хочет. Что помощь близка, или что я, наоборот, пришла сюда по ее душу…
Кому-то ты там, краса моя, при дворе глазки строила, говорят? Ничему-то тебя жизнь не учит, в тот раз уже достроилась – приманила к себе зверя лютого… Господин мой чуть на тот свет не отправился, тебя, дурищу, спасая. Ты, впрочем, его похоронила – и пошла дальше песни распевать, вот и влипла как птичка в силки. Только на этот раз я не позволю ему ни надорваться, ни получить рану, – так и знай! Для того я и шла сюда.