На этот раз она сидела не за клавесином, – у нее уже и клавесина никакого не было, намедни увезли, – а скорчилась на кровати у печки: деву явно лихорадило.
– Здравствуй, – она кивнула мне и зашлась хриплым кашлем, как лаем. – А я, как видишь, больна. Одно радует: в театр мне больше не надо, контракт мой вчера закончился, – и я сижу тут, как мне сказали «до особого распоряжения», которое Бог весть, когда наступит.
– Ну а я тебе зелье принесла: на, выпей, – я сама развернула крынку с отваром, вылила половину в кружку и протянула цыганочке.
Она взяла кружку двумя руками, погрела об нее ладони, отхлебнула, скривилась.
– Какое горькое… что там у тебя?
– Не приворот, не боись, – я привычно усмехнулась. – Ивовая кора и прочее разное, пей давай.
Порпорина послушно допила отвар и снова так же надрывно закашлялась. Ох, и не нравилось же мне это!
– Ну вот, выпила. Но, к сожалению, толку на этот раз не будет. Со мной это во второй раз – уже было там, в замке, после того, как я пробралась через колодец в вашу пещеру и заблудилась…. По крайней мере, ощущения ровно те же, – снова приступ кашля, при котором она схватилась за грудь. – У меня легочное воспаление, моя дорогая колдунья. А может и что похуже, может, я допрыгалась до чахотки… В прошлый раз чахотки не было. И он был рядом, я выжила его усилиями и его верой. А на этот раз – верить в меня некому.
– Э нет, так не пойдет, – я протянула ей кружку с остатками зелья. – Я тебя выхожу, я ж обещала.
Певица чуть заметно покачала головой.
– Поверь, так лучше, – она посмотрела на меня в упор снизу вверх, на ее щеках проступали красные пятна, глаза так и горели – знать, от лихорадки. – Я виновата во зле… в предательстве. И я понесу наказание. Бог суров и справедлив, – как раньше, в древние времена. Око за око, смерть за смерть. Возможно, мне повезет, – и я смогу увидеть его там, в другом мире. Хотя бы для того, чтобы попросить… вымолить прощение.
И снова кашель, согнувший ее пополам.
– Знаешь, колдунья… – продолжила она, отдышавшись.
– Да замолчи уже, – перебила я, – от разговоров только кашляешь хуже!
– Нет. Я, может, сегодня уже и отправлюсь. Туда или туда, – она выразительно глянула вверх, потом вниз. – Так что слушай и не перебивай.
Кашель…
– Мне надо о нем говорить, – а не с кем, только с тобой, – красивые глаза цыганочки горели каким-то мрачным, безнадежным огнем. – Одна ты его знала, так что ты мне теперь лучшая подруга... Сначала я думала: лучше бы он назвал невестой тебя, а меня сестрой; вы же так с ним похожи, так друг друга понимаете. А теперь… я бы его никому не отдала! Он один был такой на свете, кто видел во мне не тело… не кусок плоти… а душу! Знаешь, в меня влюблялись, – я же артистка, всегда на виду. Нет, не думай, я не сошлась ни с одним, – но влюблялись многие. Особенно тогда, когда я сбежала из замка, помнишь? Я ведь сбежала не куда-то – а на сцену. Чтобы петь… Вдохновение, триумфы, обожание публики, ну и поклонники. Они были разными – и вполне приличными господами, и негодяями… Один был просто чудовищем: я до сих пор не понимаю, как я спаслась, и кто меня тогда спас. И все они, просто все, я сейчас это понимаю, а тогда нет, – были на один лад: хищниками, готовыми сожрать. Просто кто-то был волком, кто-то лисом, а кто-то мелкой чумной крысой… И только Альберт… Только он, один из всех, был человеком. А я еще чему-то возмущалась, при том, что он боялся прикоснуться ко мне, словом неловким задеть... – снова кашель, после которого она долго переводила дух. – Я помню, там, в замке, тем летом… Уже когда я выздоровела, но была еще слаба. Я любила встречать рассветы у окна в башне. А он сидел со мною, развлекал разговорами, книги мне вслух читал, – и ни слова о себе, о своей любви. И как-то раз он просто украдкой поцеловал край моего шарфа, – и я это заметила… Как я его отчитала! А он всего-то шарф поцеловал… не меня… так, свою мечту обо мне! Ох, Альберт… милый мой, кроткий…
Она все же заплакала, – тихие рыдания пополам с кашлем.
«Гляди-ка, раскаялась! – мрачно подумала я. – Смотри не помри теперь».
Я самолично закутала плечи певуньи своим теплым платком поверх ее тощенького, – она не сопротивлялась, – кивнула на прощание и вышла из камеры, прихватив крынку.