***
Рано утром я привычно пошла разносить еду по камерам – зашла, понятно, и к нашей певунье. Та неподвижно сидела у стола, по которому, забавно раскидывая клювом предложенные ей хлебные крошки, прыгала любимица нашей артистки – птичка малиновка. При моем появлении птичка снялась с места и безошибочно, – видать, далеко не впервой здесь гостила, – вылетела в окно. Порпорина смущенно улыбнулась.
– Совсем ручная, – с нежностью произнесла она, кивнув на окошко. – Когда ты уйдешь, – она опять прилетит. Она меня уже любит, – только вот хлеб у меня почему-то не берет…
– Потому что не едят они хлеба, малиновки-то, – перебила ее я. – Мне господин граф рассказывал…
Цыганочка вскинула на меня глаза, и улыбка медленно сползла с ее лица.
– Я тебя прошу, колдунья… – глубоким задушевным голосом произнесла она. – Не мучь меня больше. Не напоминай мне о нем, пусть спит с миром. Он навсегда в моем сердце, – как рана, которая никогда не затянется, но раз уж мне было суждено снова выжить, – надо как-то жить дальше…
Я удивилась настолько, что даже не нашлась с ответом, а она продолжила:
– Ты знаешь, в ту ночь, когда я лежала здесь и бредила, мне снова снилась Богемия. Замок, колодец и пещера; словно я шла подземными коридорами, плутала, сбивалась с шага, делала круги. А вдали звучала скрипка. Его скрипка: эти мелодии и эту руку я узнаю из тысячи других. Я шла к этой музыке, шла – и не могла приблизиться ни на шаг. Иногда казалось: вот он, уже рядом, в соседнем гроте, надо только обогнуть эту стену, – но передо мной вставали новые преграды, подземный ход уводил куда-то вниз, и я снова его теряла. Я знаю, – это был ад. Мой собственный ад, куда я должна была отправиться после смерти, чтобы до конца времен блуждать темными коридорами, думать о своем раскаянии и вспоминать свою потерю, вечно искать – и не находить. Но я была готова бродить там хоть целую вечность ради одной надежды на встречу, ведь Альберт и его скрипка – они были там, в моем аду. И вот я шла этими лабиринтами – за надеждой или только за иллюзией надежды, неверной, как блуждающий огонек…
Певунья тяжело вздохнула, вцепилась напряженными пальцами в край столешницы и заговорила быстрее:
– В какой-то момент бесконечные повороты и тупики закончились, впереди замаячил свет – красноватый, дрожащий, словно от факела, а голос скрипки стал настолько близким и ясным, что я поверила, что достигла цели… Вот только войдя в эту пустую каменную залу, освещенную единственным факелом, я не нашла там Альберта, о нет... Я нашла его могилу! Ты знаешь, я ведь так и не видела ее ни разу наяву… Когда он умер, я всю ночь молилась над его телом, но не осталась в замке до той поры, когда его навеки закрыла каменная плита. А во сне… Это было все, что у меня от него осталось: имя и даты жизни, высеченные на сером камне – и память, та самая память, что терзала мне сердце пением его скрипки. Этих трагических, этих божественных звуков не было там, в пещере, – они были во мне! Все, что я могла сделать, – это преклонить колени на его могиле и помолиться о нем. Когда я проснулась, эта молитва все еще звучала во мне. Я была слаба, но мне было понятно: я осталась в живых. Альберт… Он отпустил меня. Простил все. «Обиженный да простит тебе», – она прижала руки к лицу, издала то ли стон, то ли всхлип, но так и не расплакалась. – Теперь настал мой черед отпустить его. Я буду молиться за его душу, но… Он останется там, в том мире. Я наконец-то окончательно смирилась и осознала: он больше не вернется. Я не должна искать его среди живых. Мне не стоит больше высматривать его в толпе зрителей или прохожих и вздрагивать всякий раз, когда вижу хотя бы отдаленно похожее лицо или фигуру. Не придется больше сдерживать слезы, услышав, что кто-то еще носит это имя. Моя странная вера в то, что Альберт будет возвращен мне, если я буду его ждать и любить, больше не имеет смысла: смерть все же разлучила нас и мне… надо жить дальше.
Цыганочка опустила голову, я молча отвернулась. На душе было так горько, что хотелось просто завыть. Свет мой, господин мой, ты как сердцем чувствовал: она не будет тебе рада, ты для нее умер. Каково же тебе возвращаться, идти к ней на помощь даже с того света, заранее зная: не ждет, не любит. Говоришь, любовь – не награда?..
Нет уж, цыганочка, теперь я тертый калач, и ты меня больше не проведешь рассуждениями о Боге и свободной воле, – хватит, один уж раз поддалась! «Мой черед отпустить его»? «Ждать и любить его больше не имеет смысла»? – нет уж, Утеха, и думать о таком не смей! К вечеру у меня должно быть наготове сонное снадобье для семьи надзирателей, – неужто мне сложно сварить заодно и приворот для нашей милой синьоры? На всякую беду свое зелье, – нет его лишь от смерти.