***
Два котелка стояли рядом на тюремной кухне, – я настолько обнаглела, что варила свои зелья прямо здесь. Правый – мой: закопченные бока и оловянная блестящая сердцевина. В нем приворот: благо, засушенных снадобий для него у меня было в достатке, а еще один волос «заключенного номер двадцать девять, господина чародея» я попросту незаметно взяла с его тюфяка. На этот раз во мне не было ни слез, ни ожиданий, ни тяжести принесенной жертвы: прислушиваясь к себе, я не чувствовала ровным счетом ничего, кроме ровного и твердого «так надо – и так будет», а спрашивать себя о том, люблю ли я по-прежнему, было бы просто глупо… Все равно, что проверять, на месте ли у меня, скажем, глаза – или съехали к ушам. Я уверенно резанула запястье простым кухонным ножом, которым Магда резала хлеб, – неглубоко, без волнений и красивых слов отсчитывая темно-красные капельки, упавшие в котел и на угли. Надо совсем немножко – для затравки, чтобы быстрее дошло… Только посмей его забыть, глупая певунья, вот только попробуй!.. Я сняла котелок с углей и отставила в сторону остужаться. Вечерком отнесу тебе поесть-попить, – и получи свой меч в сердце, дорогая цыганочка.
В соседнем котле, побольше, позаимствованном у Магды, томилось другое зелье – сонное. Мне было жаль надзирателеву – хорошую невезучую бабу, а потому и зелье было не из самых злых, которые вырубают на несколько дней и лишают памяти, а попроще, чтоб семья тюремщиков и часть солдат крепко спали ночь и полдня. Ох, Магда, я надеюсь, тебя не казнят… Господин говорил: вроде не должны, но утешало это слабо.
Ближе к вечеру, как сказал он мне, тот здоровенный солдат с кошачьими глазами зайдет на кухню купить у Магды пару бутылок вина, чтоб отпраздновать именины. Это будет знак: надо предложить ему выпить свежего пива и при этом капнуть зелья в кружку Магде, которая, понятно, тоже захочет пропустить кружечку после хлопотного дня. А уж в вино того же зелья надобно подлить заранее, да побольше: наш солдат угостит товарищей, а они ребята крепкие. Да и Шварцу тоже перепадет.
Я сняла с углей второй котелок. Ну, помогай нам, Вечная Мать!
***
К вечеру я снова зашла и к артистке, и к моему господину. Граф выглядел решительным и собранным: внутри он был весь взведен, – как пружина, как натянутая тетива. А еще в нем был огонь – тот, что он вечно прятал под перегоревшим пеплом своих горестей и разочарований, а теперь был не в силах скрывать. Цыганочка-краса, ясно дело. Что ж, вы с нею скоро встретитесь, – а я уж постараюсь, чтоб она той встрече еще как обрадовалась. Он ничего мне не сказал: видать, в этом взведенном состоянии все слова порастерялись. А может, просто был во мне уверен, знал, что ничего не забуду и не перепутаю, и нет нужды объяснять заново. Кивнул – мол, все идет как надо, улыбнулся, пожал мою руку (ко мне словно прикоснулся не мне предназначенный огонь, в котором я бы сгорела дотла с превеликой радостью). Его скрипка была уложена в чехол на перевязи и вместе с плащом висела на гвозде. Собрался.
Цыганочка, напротив, явно маялась непосильной для нее тревогой: мерила шагами свою невеликую камеру, в глазах ее были страх и сомнение.
– Поешьте, барышня, – успокаивающе сказала я. – И попейте. На дорожку-то.
Подмигнув ей, я поставила на стол тарелку и кружку, в которой, смешанный с вкусным, на вине и меде, взваром из сушеных ягод (специально для нее приготовила, чтоб уж точно не устояла и выпила) плескался сваренный мной с утра приворот. Пей, милая, ничего для тебя не жалко, – да и саму тебя не жаль: уж поверь, мне есть, кого жалеть.
– Я была предупреждена о том, что что меня хотят заманить в ловушку, – тихо произнесла она, с тревогой поглядев на меня.
Я насмешливо фыркнула.
– Это я, выходит, ловушка-то? Тогда зачем ты со мной болтаешь, а? Ешь давай!
Я снова подмигнула и вышла из камеры. Теперь, как вечно говорила сама цыганочка, все в руках Божьих.
***
Вечер был красивым – просто слов не хватало! Луна – огромная, полная, манящая, поднималась над стенами крепости в ясное небо. На берегу, за рекой, заливались в зарослях соловьи: в неподвижном прозрачном воздухе звуки разносились так далеко и звонко, что, казалось, птахи пели где-то здесь, – скажем, на крепостном валу. Там же, на берегу, цвела черемуха: настолько обильно, что нежный пьянящий запах доносился даже сюда. Господи, в такой вечер хорошо влюбляться, а не из тюрьмы сбегать. Впрочем, одно другому не помеха, верно, певунья?