– А толку-то, – я вздохнула и безнадежно махнула рукой. – Когда это вы меня слушали? Вот говорила я вам, а вы… Я – не я, лошадь не моя, эххх… Что теперь делать-то будете?
Он пожал плечами.
– В данный момент – прощаться. С часу на час приедет ваш новый проводник, и я буду вынужден вас покинуть. Бог весть, свидимся ли мы с нею еще, а потому я хотел бы оставить по себе добрую память. Написать ей все то, что пытался сказать, но не смог. Я понимаю, что мне не всегда хватает слов: как тогда, в пещере, когда мне были странные видения, – и я попросту не мог передать того, что узнал или почувствовал. Тогда было в чем-то проще: когда на меня находило, я брал скрипку и пытался сыграть то, что меня переполняло. А теперь… Я все дальше понимаю, сколь скудна человеческая речь…
– Вот интересно, зачем вам вся человеческая и нечеловеческая речь, чтоб с девицей объясниться? – проворчала я. – Нам, девушкам, обычно пары слов хватает, а остальное сами додумаем. Вот что вы ей собрались объяснять такое сложное?
Взгляд моего господина сделался каким-то… беззащитным, что ли. Словно он не считал меня правой, – но и не видел для себя возможности обороняться. Видимо, сказать что-то злое мне, своей дорогой названной сестре, ему попросту не приходило в голову. Ох… А кто другой бы меня к черту послал, потому как не мое это дело.
– Только не говорите, что, мол, не твоя печаль, – я встала из-за стола и прошлась по комнате. – Еще как моя. Ну не могу я смотреть, как вы по ней убиваетесь, – и тогда не могла, и сейчас не могу. Отчего ж вы с нею и заговорить не хотите, и писать не можете?
Он помолчал с минуту. Отложил перо, поставил локти на стол, прижал пальцы к вискам. Потом вскинул на меня совершенно отчаянный взор и сказал то, что угнетало его. Всего несколько слов:
– Я не хочу сделать Консуэло заложницей ее чести.
Я замерла посреди комнаты, а мой господин… Он наконец заговорил, и в словах его были печаль и даже отчаяние. Он словно бродил по темному подземелью и не находил выхода, раз за разом упираясь в тупики, а его обостренная совесть уже вовсю точила зубы, готовясь впиться побольнее. Он был уверен, что, признай цыганочка в нем того, кем он был на самом деле, – она потеряет всякую веру в любовь, но, не задумываясь, принесет себя в жертву ради долга. Он до смерти боялся неловко задеть трепетную душу своей певуньи, чем-то напугать ее или обидеть, – но еще пуще боялся повторения всего того, что произошло в замке в то памятное лето и после него, когда он берег ее, как святыню, и буквально поклонялся ей, а она не желала ни понимать, не принимать такого расклада. Он не был уверен в каких-либо чувствах с ее стороны даже к отважному незнакомцу, которого он пытался играть: в конце концов, радость от побега могла сыграть с ее разумом и сердцем дурную шутку. Словом, он пребывал в полном смятении, одновременно желая и страшась быть узнанным. Наверно, ему надо было выговориться близкому другу, – а кроме меня таковых здесь не было. Наверно, это была исповедь.
Когда он закончил говорить, я вздохнула. Подошла к нему, положила ладонь ему на плечо и ответила еще короче, чем он. Всего одно слово.
– Врите.
Дальше, конечно, мне пришлось его убеждать. Говорить о том, что иногда надо говорить людям то, что они хотят услышать. Что если уж начал выдавать себя за кого-то другого, – то так теперь и придется делать. Что любовь – как война, все спишет: если девушка любит, то такой мелкий проступок, как ложь для ее же блага, покажется ей просто ерундой. Что не так уж он, если посмотреть, грешит против истины: в конце концов, сейчас он и вправду считается другим человеком с другим именем и судьбой. Что, наконец, все девушки любят красивые слова и готовы многое прощать за эту красоту.
Да черт возьми, я сама тебе всю жизнь вру, – и кому от этого хуже?! – этого я, конечно, не сказала вслух.
Уж не знаю, достигли ли цели хоть какие-то из моих слов. Убедить они его вряд ли убедили, – мой господин был упрямым человеком и предпочитал доходить до всего сам, – но, может, хоть немного успокоили.
Говоря все это, я снова принялась ходить по комнате: пять шагов туда, пять обратно. И вот, подходя к дверному проему, соединявшему две небольшие комнаты, из которых состояли покои господина рыцаря, я внезапно услышала голос нашего Карла.
Голос доносился из-за, судя по всему, тонкой стенки, разделявшей покои для знатных господ на два номера с входами на противоположных сторонах. Подслушать, что ли? Болтовня Карла меня мало интересовала – уж вдоволь наслушалась, – а вот узнать о планах и мыслях цыганочки очень хотелось бы.