– Нет, не были! Что вы говорите такое… – я отчаянно посмотрела в его глаза, мои руки не глядя перевязывали его ладонь: виток бинта, еще виток, теплая кожа под моими пальцами.
– Как знать, – он пожал плечами. – Для тебя, может, и не был. Ты ко мне просто привыкла, ты же выросла со мной рядом… Да к тому же ты сама ведьма. Но представь, каково было ей, той, что всю жизнь пела, как птица, под теплым небом юга, внезапно оказаться среди наших лесов, да еще и рядом с таким мрачным типом, как я? Каково было ее ясному разуму среди всего этого колдовства? Мог ли этот светлый солнечный лучик отдать сердце той черной тени, которой я был?
Вот что я могла ему сказать? Что вовсе не понимаю эту девушку, что не могу себе представить, как его можно не любить, что мое сердце было отдано его тени не то что с детства, – с каких-то вовсе неведомых времен, которые были еще до этой жизни?
Наткнувшись на мой укоризненный взгляд, граф покачал головой и продолжил:
– Я все дальше погружался в память и иллюзии, которые для меня были полны суровой героической красотой и горьким осознанием выполненного долга, но другим – и ей тоже – казались кошмаром. Не пытался понять ее жизнь, – но вспоминал ее смерть, сотни ее смертей, которые не смог когда-то предотвратить. Я не старался даже на шаг приблизиться к ее свету, – пытался забрать ее с собой во тьму, полную жестоких воспоминаний и блуждающих призраков. Не мог предложить ей ничего, кроме мрачных подземелий, где бродит тень моего брата, которого она считала убитым мною. Словом, поставь себя на ее место, сестра моя, и честно скажи: могла бы ты смотреть на этого жалкого безумца иначе, чем со страхом или, быть может, жалостью… Ладно, пусть даже с какой-то долей уважения, – но разве смогла бы разумная девушка полюбить такого? Что скажешь, Кветка?.. – он вдруг осекся на полуслове, глаза его широко раскрылись. – Кветка?! Ох, Кветушка ты моя… О Боже…
Вот так. Одно мое злое слово сорвалось, как камушек, – и вызвало лавину. Я наконец отпустила его перевязанную руку и опустила глаза: просто не могла читать в его взоре внезапно возникшее понимание. Видимо, ты прав, мой свет. На расстоянии – прозревают, а то, что всегда рядом, – настолько привычно, что делается незаметным.
– Если б любили только веселых, – я буквально заставила себя говорить, только бы не длить это молчание. – Все девки повыходили бы замуж за дурачков. Так-то…
Он поднялся со стула, снова взял меня за руку… за обе руки. Сжал своими ладонями мои, прижал их к груди. Стук его сердца – под моими пальцами и в моих ушах. Его глаза – два горестных черных неба. Видит Бог, я этого вовсе не хотела!
– Вот видишь… Все же я прав. Я был сумасшедшим, слепым и глухим, когда не видел ни горя моих родных, ни страха Консуэло, ни твоей боли, бедная девочка…
Я лишь упрямо мотала головой в ответ на каждое его слово. Сумасшедшим? Нет! Слепым и глухим? Сотню раз нет! Моя боль?!
– А не было никакой боли, – это я сказала уже вслух, глядя снизу вверх в его глаза. – Было счастье, одно только счастье быть с вами рядом. И есть. И будет – тоже счастье. А бедной-несчастной я была совсем недолго, пока вас снова не разыскала…
– Счастье… – его улыбка была такой горькой, что скулы свело у меня. – Да, я тебя понимаю… Но это самое странное счастье, которое только можно представить.
– Какое уж есть, – я чуть наклонила голову, прислонившись лбом к его переплетенным пальцам, все еще сжимающим мои. – Рубашку снимите…
– Что? – он, похоже, опешил
– Снимите, может, там перевязать надо… – Я наконец отняла у него руки и шагнула назад.
Граф, видимо, настолько удивился, что послушался меня, – скинул на спинку стула камзол, распустил завязки у ворота и стянул рубашку через голову.
Прямо как в том моем купальском сне про ночное озеро, он был так невыразимо прекрасен, что захватывало дух. И был точно таким же, как снился, до мельчайшей черточки: те же пласты мышц под лунно-белой кожей, тот же маленький шрам под правой ключицей, – он получил его, когда его предали в одной из миссий и пришлось сражаться. На шее его теперь висел другой крестик – тот самый, что все время носила с собой цыганочка, серебряный с чернью, на витой цепочке: надо думать, она подарила его господину на прощание. Да только красотой любоваться или крестик разглядывать мне не пришлось, потому что левый бок и спина моего графа были теперь сплошным багрово-синим кровоподтеком с участками содранной кожи. Когда я легонько прикоснулась пальцами к этому ужасу, мой господин чуть заметно сжал губы.