– Ты – мой ангел, – прошептал он, снова целуя мою руку. – Ангел-хранитель.
Я все же подняла голову и посмотрела в его глаза. Полночь, небо мое. Небо – и отчаяние. И вина, и боль, что была моей и его вместе. Боль – единственное, что можем дать друг другу? Нет. Зачем нам друг друга ранить, если можно иначе? Гораздо… нежнее и проще? «Ведьма влечет к себе, – вспомнились слова бабушки. – Даже если не ворожит нарочно»… А я ведь нравлюсь ему, совершенно точно нравлюсь, сестра или нет, и… Может, пора заканчивать эту борьбу с собой? Я отняла у него руку и нежно-нежно провела по его лицу, – словно слепая, прослеживая очертания подушечками пальцев. Он снова схватил мою ладонь, прижал к губам. Я любила его, как сумасшедшая, а он… он был сейчас в моей власти.
Ангел? Как бы не так! Демон в моей душе поднимал голову, вдыхал его слова и выдыхал огонь, сжигающий мое сердце, языками пожара разбегающийся по жилам, дымным угаром лишающий разума. Нет, я не ангел, не святая. Нет, я не готова больше платить по чужим счетам. Я хочу счастья себе и сейчас, – и кто помешает мне? Ты, глупая артистка? Девица, которой он не нужен, та, что чуть было не погубила его, а теперь, когда он вернулся, не хочешь и знать? Нет, я буду сражаться со всем миром – не только за него одного, но за него и себя, за нас вместе, за счастье вдвоем… Я люблю тебя, свет мой, я найду оружие, отыщу слова, что тебя убедят, поверь мне, мой единственный.
– Я не ангел, – произнесла я вслух, приблизив к нему лицо, – так, что до поцелуя оставалось всего ничего, и мои губы шептали, обращаясь к его губам, целуя воздух рядом с ними. – Нет, вовсе нет. У меня седьмая заповедь меж крыльев вцепилась, а вы…
Я подняла лицо и снова посмотрела в его глаза – не на губы. В них была вина, темная горькая вина, и нежность, и жалость, и огонь, и отчаяние: кипящая, сумасшедшая, убивающая смесь. Это были глаза человека, загнанного в ловушку своими добрыми намерениями. Человека, в душе которого долг боролся с долгом, любовь с любовью, а честь… ей просто не оставалось места. Глаза того, кто готов принять смерть от руки дорогого ему человека и поцеловать эту руку, сходя в могилу… Мою руку, мою! Мед моей любви был ему ядом, – но он чувствовал, что не вправе ни оттолкнуть руку, что протягивала кубок, ни пронести его мимо своих уст.
Я понимала: вот сейчас я повелю ему остаться, мои губы коснутся его губ, и я обниму его среди цветущих трав, но с этой минуты, – с моих слов, или даже раньше, – обе наши жизни будут опрокинуты в пропасть, и никакие обеты уже ничего не решат…
– Вы… всегда в небе, – выдохнула я. – Слишком высоко, не добраться… На самом деле, я ведь всегда знала, что вы не для меня. Слушайте, я вас очень прошу: женитесь поскорее на вашей Утехе, хватит вам уже друг друга мучить и в тайны играть. Я хочу увидеть вашу свадьбу. И семью, и детей. И я себе тоже кого-нибудь найду, я обещаю. Кого-нибудь хорошего, но попроще, чтоб вроде меня.
Я отняла у него руку и принялась обрывать лепестки с новой ромашки. Круг, еще круг, простые волшебные слова. К сердцу прижмет…
Я вскинула на него глаза: граф так и стоял рядом со мной на коленях, не сводя с меня взгляда, в котором были нежность и горечь… О свет мой, душа моя, что ж я делаю-то над тобой!.. Подчиняясь внезапному порыву, я обняла его так крепко, как не обнимала никого в жизни. Слезы хлынули потоком, словно плотину прорвало, – на его плечи, щеку, волосы... Спаси меня, свет мой! Спаси от меня самой!
– Милый брат мой, – прошептала я. – Брат мой – и милый. Навсегда.
– Кветушка, мой ангел, сестра моя, – он нежно провел рукой по моим волосам.
Разве он переставал быть прежде всего моим лучшим другом, моим старшим братом, оттого, что меня порой одолевают странные мечты? Нет! За возможность быть ему сестрой я готова вечно смиряться, – только бы быть рядом. Разве он будет менее добр ко мне, когда между нами вовсе не осталось тайн? Нет, он станет еще более оберегать меня и жалеть. Он считал, что во мне нет и не было вины перед ним, и… Господи, путь и в нем ее не будет, ведь никто из живущих не может быть виновен в своей судьбе.
Мы стояли, обнявшись, на опушке заповедного леса. Всего-то с четверть часа, – но древние деревья почтительно замерли перед той вечностью, которая была в нас и для нас. Мы с ним были самыми родными друг другу людьми, которые долгие годы шли друг к другу странными путями, потом еще годы – рука об руку, а уж что будет дальше – загадывать не стоило. Наши души отражались друг в друге, как в зеркале, наше понимание было ясно, как абсолютная истина, а братство было чище звездного света и крепче любых оков. Меж нами не было больше тайн: мы наконец-то все сказали друг другу, и путь отныне был прям и ясен, как стебелек ромашки, зажатый меж ладонями. Уцелевший лепесток не был белым флагом, поднятым над нашей непокоренной крепостью, о нет. Простым и понятным языком он провозглашал миру правду, чистую и светлую, как он сам: любит!