Луна довольно ярко освещала их обоих, и я видела, что друг моего господина тоже был молодым (точно моложе его) и красивым, с широкими плечами и безупречной осанкой, да и в лице его явно чувствовалась порода, голубая кровь. Да только рядом с моим графом он все равно смотрелся как болотная ольха рядом с корабельной сосной! Вот таким он был красивым, мой господин, лучше его в целом мире не было, и глаза мои готовы были целовать его каждым взглядом, и сердце пело и падало в пропасть… Продолжая беседовать, мужчины свернули на невидимую отсюда тропу, спускающуюся на другую сторону холма, и вскоре скрылись из виду. Только тогда я наконец обрела способность двигаться и соображать.
На самом деле, небольшое промедление позволило мне не только хоть малость наглядеться на моего господина, но и не обнаружить себя перед сбежавшей узницей: как только я собралась выйти на открытое место и перебежать к замку, как из пролома в стене башни показалась тонкая фигурка цыганочки. Она тоже на минуту остановилась, полюбовалась на луну, красиво освещающую лохматые края туч, а потом двинулась обратно к ручью, миновала причалившую лодку и так вот вдоль русла и пошла по лесу к своей богатой белокаменной тюрьме.
Я облегченно перевела дух: что ж, дева держит свое слово, не придется ее по лесу отлавливать и силком на место волочь, а потом еще и ответ держать. Несмотря на темноту и высокую мокрую траву, шла она довольно быстро, вовсе не заботясь выбором дороги: пару раз споткнулась, один раз даже упала на колено. «Ноги, небось, мокрые, да и подол снизу хоть выжимай, – думала я. – Гляди, не свались снова в лихорадке. Хорошо, хоть плащ поверх платья накинуть догадалась»… Я одергивала себя, вспоминая, что она творила с бедным сердцем моего господина. Тоже, заботливая, нашла о ком думать, тьфу!.. Потом снова вспоминала ее болезнь в тюрьме, зелья и заговоры… Разве ж я о ней заботилась? Да нет же, я ее просто охраняла, и тогда, и сейчас тоже. Господин велел ее беречь, – вот и берегу, только лишь ради него…
Так вот я и думала по кругу, пока мы не добрались до того места, где ручей перегораживала решетка: певунья по бережку, а я поодаль, по прибрежным камышам. Меж тем начинало светать, край неба из черного стал синеватым.
У решетки дева остановилась, чуть подумала, а потом, подкатав юбки до колен, довольно ловко забралась на одну из створок, переступая мокрыми башмаками, дошла до ее края, нависающего над серединой русла, и так же ловко перебралась на ту сторону. Когда она спрыгнула в траву своего прелестного тюремного садика, я только что не перекрестилась.
Вопреки моим ожиданиям, наша красавица не пошла сразу к дому, а остановилась неподалеку от решетки и подняла глаза к плывущей в небесах луне. Честно признать, сейчас она была просто до невозможности хороша: запрокинутое к небу нежное лицо, огромные глазищи, молитвенно сложенные тонкие белые руки, растрепанная прическа, – выбившиеся длинные черные пряди вились по плечам, будто змеи… Поставь нас с нею сейчас рядом и спроси, кто тут ведьма, – все хором скажут: она.
– О Господи, – вдруг громко прошептала она. – Господи Боже... Как же он изменился!
Я чуть не ахнула. Стало быть, она их видела! Она видела, а они ее – нет: значит, так хорошо пряталась. И, судя по всему, она все же признала моего господина. Своего мужа…
– Он стал совсем другим, я просто не узнаю его, – продолжила дева, беседуя с собой. – Другая походка, элегантная одежда, уверенные манеры… Шпага… О Господи, шпага! Я никогда не могла себе представить, чтобы Альберт взял в руки оружие, символ ненависти и убийства. Святой Альберт, вечно печальный, вечно кающийся, который в мыслях своих пытался искупить грехи своего предка Яна Жижки и страдал за каждую каплю пролитой им крови врагов… Выходит, это было иллюзией, которая теперь рассеялась, не оставив даже воспоминаний?.. Я почти уверена: это так, потому что… Его любовь ко мне, видимо, была такой же иллюзией? Боже, как он спокоен… Как он может быть так спокоен, говоря обо мне? Он, мой безумно и безответно влюбленный Альберт: тот, кто готов был молиться на меня, как на икону, кто лил безмолвные слезы, боясь ко мне прикоснуться. Он не требует от меня любви и верности, – он и тогда бы не решился требовать что-либо, но… Теперь, узнав о том, что я полюбила другого, он не жалуется на судьбу, – о нет, он говорит о себе как о счастливейшем из смертных!