В голосе девы была уже не только печаль – гнев и горечь.
– Он заявляет, что стремится упрочить счастье своего соперника, – продолжила она, – но это не является самопожертвованием во имя любви и вовсе не делает его героем! Какова же причина таких изменений, Господи?.. Тогда, только услышав эти слова, я не могла поверить своим ушам, а теперь… Сейчас я думаю, что Тренк был прав в своем предположении: Альберт полюбил другую и благословляет судьбу, открывшую мое сердце для новой любви, – ведь это позволит ему с чистой совестью покинуть меня и соединиться с той, другой! Но почему, о Господи, почему он не объяснился со мною сам? К чему эти разговоры за моей спиной? Зачем они, Невидимые, – и он тоже, – пытаются поселить в моем сердце чувство вины перед Альбертом… Вины, для которой, оказывается, нет причины! В их глазах я преступна?! Я, тысячу раз раскаявшаяся в святом чувстве к прекрасному благородному незнакомцу? Преступление совершаю я, – но не Альберт, их славный герой, готовый без объяснений покинуть опостылевшую жену, чтобы предаться радостям новой любви и, вероятно, нового счастливого супружества? Я чувствую, что мир перевернулся, и все, во что я верила, оказалось обманом… Ну что ж, Альберт… Будь, наконец, счастлив. Ты не любил меня, – ибо та любовь, что казалась мне сильнее смерти и прочнее вечности, не могла так просто тебя покинуть. Значит, ее и не было, – она была всего лишь одним из твоих странных снов. Дама, на которую ты теперь обратил свои чувства, должна быть с тобою счастлива… Я не знаю ее – или, быть может, знаю слишком хорошо? Как знать, может, это и есть та колдунья с непроизносимым именем… Родственная тебе душа, которую ты называл сестрой, – а теперь, наверно, назовешь женой. Думаю, Альберт, на этот раз ты сделал правильный выбор, и если ты решишься объявить мне о нем, – я с радостью благословлю вас обоих, но… Господи, почему же мне так тяжело, почему мое сердце стонет от этой потери?! Я постараюсь забыть тебя, Альберт. Тебя и твою любовь, ту странную грустную сказку, что ненадолго связала нас, и в которую я так свято верила. Я свободна, теперь окончательно свободна. Моя любовь к рыцарю не менее законна, чем твоя любовь к колдунье. Прощай, Альберт! Наконец – прощай!
Дева решительно качнула головой и быстрым шагом пошла к дому.
***
Сказать, что я потеряла дар речи, – значит, не сказать ничего. Я медленно шла вдоль ограды: в правой руке самострел, левая словно пересчитывает, касаясь, камни в стене. Господи и Пресветлая мать… Как это вообще возможно? Она, наконец, увидела его. Ровно такого же, каким он был во время нашего побега из тюрьмы и дороги сюда, – только без маски. И даже после этого она не смогла признать в прекрасном незнакомце своего несчастного мужа, которого покинула в трудный час и с которым обвенчалась из жалости.
После того разговора с моим господином на постоялом дворе – того злосчастного разговора, в котором он понял, что он для меня значит, и который все-таки окончательно развел нас друг от друга, – я хотя бы отчасти объяснила себе и приняла душой эту ее выборочную слепоту. Да, в глазах прекрасной певуньи между печальным отшельником, играющим на скрипке в подземелье, и смелым загадочным красавцем, вызволившим ее из тюрьмы, была целая пропасть. Для нее они действительно представлялись разными людьми: одного она боялась, – другого любила, один взывал о спасении, – другой сам спасал ее.
Но теперь, когда она увидела, что у загадочного героя лицо покинутого ею печального ангела, – что мешало ей преодолеть эту пропасть? Быть может, это ее вина перед графом, – вина, о которой она много говорила, но которой в действительности не видела за собой? Значит, певунья боялась и подумать о том, что тот, кого она предала, явится ее спасать… А тем более, – о том, что она полюбит его так сильно. Ей проще и удобнее было считать, что некто другой спас ее, а мой господин ее покинул, забыв свою любовь и ничего не желая ей объяснять. Что он полюбил другую… И не просто другую – меня! Ту, которую считал младшей сестрой… Ребенком, девочкой, выросшей на его глазах, о которой даже не мог подумать как о женщине… Или старался не думать. Ту, которая всю жизнь любит его так безумно, как цыганочка и представить себе не может.
О мой милый, мой добрый премудрый господин… Как ты говорил тогда? Первым на ум всегда приходит самое плохое объяснение, – но это не значит, что оно является верным? Ты был прав, как всегда прав, свет мой. Теперь это объяснение – на ее устах и в ее мыслях. И если она вдруг встретит меня, заговорит со мной о тебе, – уж я не стану ее разочаровывать! Как всегда, как в замке или в пути, выдам желаемое, страстно желаемое, мечту свою, за действительность. Это же шутка, это мой обман и желание всех запугать… Да, скажу, я ворожу его и всегда ворожила. Да, держу в плену. Да, он мой, только мой, и мы с ним самые счастливые на этом свете, и он всегда ко мне вернется. Завидуй, дурища!