– Вы поступили абсолютно верно, – ответил он. – Я, как «приемный сын Его светлости» уже сказал свое веское слово на этих переговорах и увидел все, что надо увидеть… Господин медик, что скажете? Сдается мне, это действительно не по вашей части…
Доктор наскоро осмотрел обездвиженного: так и сяк повертел его голову и конечности, прощупал пульс, проверил зрачки, зачем-то заглянул в рот.
– Могу сказать только, что это истинный кататонический ступор, – сказал он пару минут спустя. – Больной в сознании, видит и слышит нас, но не может управлять своими движениями и, возможно, мыслями. О причинах судить сложно, но это явно не травма и вряд ли яд либо зелье, хотя с точностью утверждать этого не берусь. О наличии ментального воздействия предоставлю судить специалисту, – доктор почтительно поклонился.
– Что ж, спасибо, – ответил на его поклон граф. – Остается выяснить, что произошло и попытаться действовать, отталкиваясь от этого. Я слушаю вас, Мари-Мадлен. Повторите мне то, что говорили в штабе: в какой момент и где вы обнаружили агента в таком состоянии?
Магда не особо вдавалась в подробности, но из ее короткого рассказа я поняла, что она исполняла обязанности связной при этом пострадавшем служителе. Когда он не явился в условленное место для передачи сведений, она сама направилась ему навстречу – и обнаружила его валяющимся в переулке, примыкающем к городской площади, уже в таком состоянии, в каком привезла сюда. Приняв, видимо, за пьяного, его обобрали, – но никаких повреждений на его теле не было.
– Что-то подсказывает мне, что чужая воля или приказ, подвешенные на слово-пароль, были в нем довольно давно, – задумчиво произнес мой господин. – Он мог получить их, скажем, отбыв со своей миссией полгода назад и носить их в себе до поры до времени… Вероятно, до той поры, как прибудет сюда. Здесь он должен был обязательно услышать это слово, играющее роль спускового крючка, и начать действовать, – но по какой-то причине он услышал его раньше, а поскольку объект применения сил был ему недоступен, то сознание сыграло с ним странную шутку, приведя его к ступору. Должно быть, вероятно, еще и слово-отмена, заставляющее прекратить действие и забыть о приказе. Что ж, я попытаюсь увидеть эти события, – хотя они могут быть спрятаны или замаскированы. Вы же, Мадлен, постарайтесь вспомнить все, что можете знать о моментах его жизни, предшествовавших встрече с вами.
***
Никогда ранее я не видела работу провидца. Точнее, нет – видела, наблюдала всю свою жизнь рядом с ним: его видения, прозрения, предчувствия, небывалые сны, что длились днями напролет. Отличие было в одном: на сей раз мой господин делал это своей волей. Его душа брела во мраке чужой судьбы, пытаясь отыскать спрятанное, а со стороны… Я видела его почти прежним: отрешенное лицо, взгляд словно бы в никуда, чуть нахмуренные брови. Сколько раз я смотрела в это лицо, умоляя все высшие силы помочь ему найти путь обратно и не затеряться в видениях. Сколько раз он открывал глаза и говорил о странном, не всегда находя нужные слова, а я была готова петь от счастья, что он вернулся, что еще задержится на этой земле…
Спустя час его лицо стало бледным и усталым, а на лбу проступила испарина. Тоже как прежде.
А еще через четверть часа дверь отворилась, пропуская стройную пожилую даму в черном плаще. При ее появлении мой господин глубоко вздохнул, повел затекшими плечами, возвращаясь к нашему миру, а затем встал и склонился перед своей матерью в почтительном поклоне, целуя ее тонкую дрожащую руку.
– Мне доложили, – коротко сказала провидица. – Это ведь именно то, что я думаю? И как успехи?
– Вы верно поняли, госпожа, – почтительно ответил ее сын. – Успехи пока невелики, но мы еще не закончили с перебором вариантов ключевого слова. Надо сказать, тот, кто прятал, делал это довольно мастерски.
– Что ж… Я тоже могу попробовать.
Когда графиня приблизилась к сидящему на стуле неподвижному впавшему в ступор человеку и, положив руки на его плечи, взглянула ему в глаза, – по комнатушке словно пронесся холодный ветер, разметав по углам все лишнее. Все, что мешало видеть: мельтешение черных точек на краю зрения, расплывающиеся линии того, что вдали, непонятное выражение чужого взгляда, странные узоры, что мерещатся, когда закрываешь глаза, – все это было отброшено за край как горсть ненужных соринок, – и мир стал ясен и светел… И одновременно опасен, как осколок чистейшего хрусталя с узкой, будто бы отточенной, кромкой, что ранит не хуже ножа.