Подумал ли кто-нибудь тогда о них, заглянул ли кто через их завалившийся плетень, увидел ли, как они бедствуют! Мать его и о доме пеклась, и о нем, мальчишке, и даже отцовский долг корчмарю выплачивала. Чужие кудели шерсти чесала и несколько лет подряд в самую Ромынь ходила жать, только чтоб мужнино имя не посрамить…
И счастья не видела его мать. Дед Митро не вернулся. Но она сберегла его честное имя, а теперь этим именем его, сына деда Митро, попрекают…
— Пускай… — махнул он рукой. — Сын деда Митро знает, как продается юначество, знает, чего стоит слава на этом свете. — Про икону деда Митро заговорили! Он хорошо помнит, что было в тот день, когда внесли в церковь эту икону…
Менялись времена, менялись с ними и люди. Узнали, за что заступался его отец, и всех словно совесть стала мучить, что они не почтили его память, и решили они возблагодарить деда Митро. Большим благодарением: заказали богомазам выписать на иконе образ его, святым его сделать. В самый Димитров день поставили эту икону в церкви, собрались все от мала до велика смотреть на нее, и поп вышел из алтаря поведать о его страданиях. И как тут разрыдалась баба Митровица! Все подумали — от радости не могла удержаться. А это у нее в душе поднялось все, что скопилось там за целую жизнь… и единственный счастливый день, до которого она дожила, который увидела, отравили ей горькие воспоминания.
И его она вскормила на этих жалобах и воспоминаниях; он знает, как верна народная поговорка: своя рубаха ближе к телу. И не влечет его сердце, и нет у него силы идти теперь вместе с другими заступаться за общие дела.
Разобравшись во всем, сын деда Митро поднял голову, подошел к плетню и загляделся вниз, на село. Солнце уже поднималось к полудню, а стада повсюду оставались в кошарах; ни на дороге, ни во дворах никто не появлялся. Перед запертой конторой старосты собрались на площади одни деревенские собаки, обнюхали что-то и одна за другой куда-то потрусили мимо плетней… Словно все виновато притаилось в этот ясный майский день как перед бедой.
Мать Гуслара
Если снохи не сумеют ей угодить — дочь возьмет ее к себе. Что, мол, ей куковать одинешенькой в доме — при стольких-то сыновьях и снохах, да и при дочери. Все ее жалеют — и снохи совестятся, и сыновья уважают. Каждой весной вперед ее поле вспашут, в жатву не дадут ее урожаю ни сгореть, ни сгнить… А зимой — заговенье ли подойдет, кумовьев ли принимает кто из сыновей — бабушка Гена рядом с гостями первая сядет, а уж после рассядутся сыновья, снохи, дочь, внуки — всяк на своем месте. Едят, пьют, доброго здоровья друг другу желают, а подойдет время — и в самую лютую стужу она возьмет свой посошок и отправится домой.
В этот дом бабушка Гена вошла после венца, здесь прислуживала свекру и свекрови, здесь детей родила и вырастила, отсюда и мужа на вечный покой проводила. Привел бы младший сын сноху, чтоб было кому закрыть ей глаза, да не пожелал он, буйная головушка, вести хозяйство. Сунул гуслу[12] под мышку, заломил шапку набекрень и пошел гулять по свету. Жив ли, помер ли — она не знает, и весточку ему некуда послать… Соберется ли за длинным столом вся родня, — у нее душа болит, что его нету, постучатся ли в дверь — тут же выглянет — не он ли. А послышится ей во сне заливистая песня его, посреди ночи очнется, подымет голову да взглянет на старую гуслу с порванными струнами, что висит на стене, — и станет ей еще горше.
Нет, не уйдет она из своего дома, не погаснет при ее жизни старый очаг! Дали ей в подружки старшую внучку — чтобы было кому воды в дом принести да с кем перемолвиться словом. Вдвоем-то они и дом побелят, и двор подметут. Годы одолевают старую, и все-таки на грядках под ее окнами целое лето цветут цветы — с ранней весны, когда зажелтеют настурции, до глубокой осени, когда снегом засыплет астры. А приметит она, где что порушилось или возле плетня вылез татарник, — страх ее возьмет.
— Ох, не нынче-завтра, — говорит она внучке, — закроются мои глаза, и все здесь запустеет: дом развалится, двор зарастет бурьяном, угнездится тут всякая нечисть… — И, словно, испугавшись, как бы не пошел в рост сорняк, бросится к нему и вырвет с корнем.
Так она учит и наставляет свою внучку, чтоб сделать ее домовитой хозяйкой. И по воду к колодцу и на хоро не отпустит ее так, а заставит переодеться и принарядиться. А зимой сама велит ей устраивать посиделки в их дому.
Когда девушки и парни соберутся в горнице и буйный огонь запылает в широком очаге, бабушка Гена спускается на посиделки с угощеньем — орехами и черносливом.