Месяц осветил самые вершины холмов — в лугах еще было темно. Они стали молча спускаться вниз. Подошли к пасущейся лошади. Та с усилием переставила передние ноги, путы глухо звякнули, конокрады испуганно огляделись… Доко бросился, схватил коня за гриву, а Рува снял с него путы и швырнул их в сторону.
— Сними пояс, накинь ему на шею и садись… — сказал Рува, а сам, задыхаясь, кинулся к мулу.
Миг — и они полетели верхами через равнину.
Широка добруджанская равнина, а в полумраке кажется еще шире!
Разметав хвост, тяжело дыша, скачет конь, за ним изо всех сил дробно стучит копытами мул.
— Конь говорит: «Держись, не бойся, несет тебя ветер», — крикнул Рува. — А мул выстукивает: «Мотыга и лопата могилу тебе копают»…
— Тише! — прервал его Доко. — Вот-вот проскочим, эх, не упустить бы своего счастья!
Впереди, в темноте, показалась будка пограничной заставы. Они свернули в сторону, молча пригнулись и потихоньку приблизились к границе. Поравнявшись с будкой, затаили дыхание. — Вдруг Рува ударил пятками мула, вслед за ним рванул коня Доко, и они опять полетели вперед. Только одно светящееся окошко заставы, как зоркий глаз, глядело им вслед, пока они не скрылись в темноте.
Дед Матей
Дед Матей поднимается по широкой белокаменной лестнице; его тяжелые шаги гулко раздаются в пустом здании присутствия. Среди рассыльных он самый старый, у него нет родных, и спит он здесь один в клетушке под лестницей. По праздникам другие рассыльные уходят, а он остается стеречь здание и проветривать канцелярии.
Так свыкся с порядком дед Матей, что, как только встанет утром, ноги сами несут его из комнаты в комнату открывать окна. Комнаты почти все темные и тесные, в них душно и воняет табаком и потом. Только две нижние, где расположились начальники, широкие, с высокими потолками, и от мыла на умывальниках там веет легким приятным запахом. Эти комнаты он проветривает последними — так ему велел еще старый начальник: выждать немного, пока рассеется туман и засветит солнце. Как бы ни клонило ко сну старого рассыльного, он словно бы встрепенется, подойдя к их дверям. Осторожно нажмет на ручку, приоткроет дверь, бочком войдет внутрь, и, хотя в праздник не чувствуется в кабинете присутствие начальника, дед, как только ступит на ковер и посмотрит на широкий письменный стол, на диван, по привычке одернет сзади синюю куртку и уж потом подойдет к окну.
И до обеда, пересечет ли улицу, чтоб посудачить с пекарем, или найдет себе какую работу в здании — он по нескольку раз бросает и разговоры и начатое дело и возвращается к кабинетам начальников — просто так, в дверь заглянуть.
После обеда дед Матей снова идет по канцеляриям закрывать окна. Доходит до комнат начальников, заглянет в одну, в другую, — не пришло для них время, пускай проветриваются еще часок-другой… И медленными тяжелыми шагами он возвращается к белокаменной лестнице.
Три-четыре года тому назад он поднимался до самого третьего этажа, не держась за перила. Теперь, с тех пор, как он болел в прошлом году, ноги у него ослабли: поставит одну на ступеньку и словно ждет, когда стук разнесется по зданию, тогда и другую подтянет к ней. Выше первого этажа лестница деревянная, она уже и круче — здесь рассыльный с трудом поднимается до половины, где перед следующим маршем есть маленькая площадка с окном. Там, на подоконнике, расставлены в ряд горшки с цветами, — это садик деда Матея. Два со здравцем, два с геранью, один с гвоздикой и несколько цветков настурции. Зимой он держит их в тепле за стеклом, а на лето выставляет за окно и огораживает маленьким заборчиком из дощечек. И каждый праздничный день старый рассыльный садится здесь на табуретку и радуется за свой садик. Он напоминает ему другой, перед их домом в Водене…
Много лет прошло с тех пор, как он оставил отцовский дом, а за эти годы столько потеряно и забыто: и только садик до сих пор он словно видит перед глазами. Как раз напротив навеса, на низкой каменной стене, со всех сторон обросшей дикой геранью. Дощатый забор на каменной стене обрушился; там в несколько рядов цвели чайные розы. Внизу из-под дикой герани журчал чучур[24], который развлекал своей воркотней весь двор. Мать в шутку прозвала этот чучур старым свекром.
— Как забормочет, как заворчит… — скажет, бывало, она. — Притихнет, угомонится и вдруг заругается, заплюется, побегут струйки вперегонки… Если тебе нечего делать, садись рядышком, попробуй его понять…