Так шло испокон века. И пока в согласии и довольстве живет семья деда Милко, господь его не оставит. Стар он, но еще крепок и бодр, всех своих детей поднял на ноги и надеется, что бог продлит его дни и он дождется внука и от самой младшей дочери.
Мита еще мала. Только теперь она станет помощницей матери, начнет ткать себе приданое, а когда заневестится — парни будут похаживать вокруг их усадьбы да заглядывать через плетень. — Вон она порхает, словно не касаясь земли, как перепелочка, что трепещет крылышками в пожелтевшей ржи. Не хочется ей наполнять ведра из желоба, хотя отец подвел воду ближе к дому, — побежала наверх к источнику — родник там чистый, как слеза. Тропинка вьется по зеленым лужайкам, в траве пестреют, как легкие бабочки, белые и желтые ромашки, гвоздики, золототысячник, только посмотри… будто самодивы[4] их разбросали. А на только что скошенных лугах еще не убрано сено — легкий свежий запах горных цветов наполняет и тревожит грудь. Разрумянившаяся, она поставила ведра на бережок, подошла к роднику и загляделась на свою гибкую фигурку, которая дрожит в воде, зеркальной в тени от кривой дуплистой ивы.
…Да она выросла — уже девушкой стала! Легкие кудри осеняют ее лицо, под тонкими бровями светятся голубые очи, под расшитой рубахой вздымается юная грудь — и вправду девушка! Она вслушивается в переливчатую песню ручья, в безмолвные речи цветов, в тихие вздохи перистых веток — все это ей открылось впервые.
— Заневестится она. Наденет длинную юбку, повяжется по брови большим платком, и уже не с девчонками-подростками будет отплясывать хоро.
Ее ясное лицо еще гуще зарумянилось; она прикусила нижнюю губку и не успела вспомнить о своих ведрах, как с другой стороны, на берегу, заросшем медуницей, появился безусый паренек, который пришел вымыть ложки косцам к ужину.
— Ты одна, Мита?
— Одна, Динко. Пришла за водой… — и стала озираться вокруг, как пугливая птичка.
Сколько раз ей встречался Динко, сколько раз в виноградниках она выпрашивала у него зеленые орехи, чего же теперь застыдилась — не смеет поднять на него глаз. Глядя на нее, и он смешался и забыл, что хотел сказать…
Солнце прибрало из низин золотистую бахрому своих лучей, в листве зашумел вечерний ветерок: заколыхались тени возле них, а в подернутой рябью воде под ивой шаловливо сблизились их склоненные головы и ветви сплели над ними венец. И оба склонив головы, молчат.
Вдруг она вздрогнула и бросилась бежать. Динко проводил ее смущенным взглядом. — Разве кто гонится за ней, что она бежит, расплескивая ведра?..
Наверху, со стороны покоса, показался дед Милко, за ним скрипят телеги, а Мита спешит спуститься в ложбину — не смеет оглянуться, боится, как бы ее не заметил отец.
Змеиные чары
Говорили ему… В тот вечер мать вышла из кошары с полным ведром молока и остановилась у ворот перед ним.
— Хватит, Косё, хватит играть… И месяц вот-вот взойдет, не к добру это. Не дай бог расхвораешься, тогда не уберечь тебя от соседей.
Прислонясь спиной к верее, впившись взглядом в верхнее окошечко напротив их дома, он все играет на свирели, выговаривает свою песню и ничего не слышит. — Что может сказать ему мать! Она молча опустила голову, подняла ведро и пошла к дому.
Последние немазаные телеги проскрипели за плетнями; по обеим сторонам узкой дороги уже запирают на засовы ворота, — заперла свои ворота напротив и Недина мать.
Вышла его невестка, она кончила доить и тоже уходит.
— Эй, деверек, пойдем, эй. Глянь, как светит месяц, не похоже, что ночь. Колдовская пора, всякое бродит вокруг.
Пастушок опустил свирель, огляделся — в селе уже все попряталось. Только овечьи колокольцы перекликаются в кошарах; напротив, возле Нединого плетня, мерцают светляки, а окошко виднеется наверху из-под лозы, свесившей тяжелые гроздья по белой стене, и внутри скрывается сама Неда и не хочет его знать.
Он еще постоял, пока его не пробудил голос сестры, которая вышла на крыльцо звать его домой.
4