Фидельман отложил поездку во Флоренцию. Он заявил о своей пропаже в квестуру, и, хотя полицейские разговаривали с ним вежливо и хотели помочь, они ничего сделать не смогли. Инспектор, заполняя опросный листок, оценил портфель в десять тысяч лир, а против записи «valore del manuscritto»[52] поставил прочерк. После долгих размышлений Фидельман решил не заявлять о Зускинде: во-первых, потому, что никаких доказательств у него не было, — портье клялся и божился, что никакого чужого человека в коротких брюках он не видел; во-вторых, Фидельман боялся, что Зускинду придется плохо, если его зарегистрируют «по подозрению в краже» или как «не имеющего права на торговлю», да к тому же злостного беженца. Вместо этого он решил написать свою первую главу заново — он был уверен, что знает ее наизусть, но, когда он сел за стол, много важных мыслей, целые параграфы, мало того — целые страницы совершенно выпали из памяти. Он подумал, не послать ли в Америку за своими заметками и черновиками, но они лежали в ящике на чердаке у его сестры в Левиттауне, среди всяких других записок и заметок. При одной мысли, что он заставит Бесси, мать пятерых детей, рыться в его вещах, отбирать нужные заметки, запаковывать их, отсылать заказным сюда, через океан, — при одной этой мысли Фидельмана охватывала непреодолимая тоска: он был уверен, что она пришлет ему не то, что надо. Он не стал дописывать письмо и вышел на улицу искать Зускинда.
Искал он его в тех местах, где Зускинд попадался ему раньше, и, хотя Фидельман тратил на поиски целые часы, иногда буквально целые дни, Зускинд нигде не появлялся, а может быть, просто скрывался при виде Фидельмана. А когда Фидельман справился о нем в израильском консульстве, клерк, человек, как видно, новый, сказал, что у них в списках нет ни такой фамилии, ни заявления об утере паспорта. С другой стороны, в Джойнте о нем знали — там была записана его фамилия и адрес; Фидельман сразу подумал, что так просто его не найдешь: ему дали номер дома и название улицы, но, конечно, дом был давным-давно снесен и на его месте строилось многоэтажное здание.
Время шло, работа стояла, все не ладилось. Чтобы положить конец этому ужасающему безделью, Фидельман пытался заставить себя снова взяться за исследования, за изучение живописи. Он выехал из гостиницы (она опротивела ему из-за неприятностей, которых он тут натерпелся; однако он оставил у портье номер телефона с настойчивой просьбой — позвонить, если обнаружится хоть какой-нибудь след) и переехал в небольшой пансионат около вокзала, где он и завтракал и ужинал, предпочитая выходить из дому пореже. Его очень беспокоили расходы, и он тщательно записывал их в специально купленный блокнот. По вечерам, вместо того чтобы бродить по городу, наслаждаясь его таинственной прелестью, он упорно сидел за столом, вперив глаза в бумагу, в попытке воссоздать вступительную главу — без нее он идти дальше не мог. По своим заметкам он пытался начать вторую главу, но из этого тоже ничего не вышло. Прежде чем двинуться вперед, Фидельману всегда нужна была какая-то крепкая опора, что-то основательное, на чем можно было строить дальнейшую работу. Он просиживал за столом допоздна, но совершенно исчезло всякое настроение, вдохновение — словом, то, что нужно для работы, и остался только страх, он все усиливался, сбивал с толку: впервые за много месяцев Фидельман не знал, что ему делать дальше, — мучительное, страшное чувство.
Поэтому он снова взялся за поиски беженца. Он решил, что, если он раз навсегда установит — украл или не украл тот его рукопись, причем неважно, найдется она или нет, от одной этой уверенности он снова обретет покой и ему снова захочется работать, а это самое важное.
Изо дня в день он прочесывал людные улицы, ища Зускинда всюду, где торговали с лотков. Каждое воскресенье он с утра проделывал долгий путь на рынок Порта Портезе и часами рылся в грудах подержанных вещей и хлама, разложенных прямо на улице, надеясь, что каким-то чудом вдруг найдет там свой портфель, но портфеля нигде не было. Он ходил по открытому рынку на пьяцца Фонтанелли Боргезе, проверял всех уличных торговцев на пьяцца Данте. Он осматривал тележки зеленщиков и фруктовщиков, попадавшихся ему на улицах, а после сумерек шатался по темным закоулкам среди попрошаек и полуночников, торговавших всякой всячиной. В конце октября, когда похолодало и торговцы жареными каштанами уже сутулились над своими жаровнями по всему городу, он вглядывался в их лица, ища среди них пропавшего Зускинда. Где же он, в каком углу древнего или нового Рима? Этот человек жил на улице — должен же он когда-нибудь попасться навстречу. Иногда в трамвае или автобусе Фидельману казалось, что в уличной толпе мелькнул кто-то, одетый как Зускинд, и он выскакивал на первой же остановке и бежал за прохожим, кто бы он ни был; но один раз человек, стоявший перед Банко ди Санто Спирито, уже ушел, когда Фидельман подбежал туда, запыхавшись, а в другой раз хотя он и догнал человека в коротких брюках, но у того в глазу красовался монокль. Сэр Айэн Зускинд!