Но в субботу вечером ему пришлось закончить картину. Анджело держал револьвер у его виска. Потом у него отняли Венеру, и Скарпио с Анджело закалили ее в печи, закоптили, исчеркали, покрыли лаком, натянули холст на подрамник и вставили фидельмановский шедевр в раму, а сам мастер в это время лежал на кровати в своей каморке в полуобморочном состоянии.
— Венера Урбинская — c’est moi[60].
— А где мои триста пятьдесят долларов? — спросил Фидельман у Анджело, когда они играли в карты в конторе у Анджело несколько дней спустя. Закончив картину, художник опять стал уборщиком.
— Получишь, когда вывезем Тициана.
— Я свое уже сделал.
— Не возражай — я так решил.
— А где мой паспорт?
— Отдай ему паспорт, Скарпио.
Скарпио отдал паспорт. Фидельман перелистал его — листки были целы.
— Только попробуй смыться, — сказал Анджело, — приколем.
— А кто собирается смываться?
— В общем, план такой. Вы со Скарпио пойдете на лодке к острову после полуночи. Сторож там старик, почти глухой. Повесите эту картину и удерете с той, другой.
— Как хотите, — сказал Фидельман. — Но я охотно все сделаю сам. То есть в одиночку.
— Почему это в одиночку? — подозрительно спросил Скарпио.
— Не валяй дурака, — сказал Анджело. — Картина с рамой весит чуть ли не полтонны. Ты слушай, что приказывают, и сам помалкивай. За что я еще ненавижу американцев, так это за то, что они своего места не знают.
Фидельман извинился.
— Я пойду за вами следом, в моторке, буду ждать вас на полпути между Изола Белла и Стрезой в случае, если вам понадобится в последнюю минуту поднажать.
— А вы думаете — возможны осложнения?
— Нет, не думаю. А если будут осложнения, так только по твоей вине. Так что гляди в оба.
— Голову долой! — сказал Скарпио. Он пошел с козыря и забрал всю ставку.
Фидельман вежливо посмеялся.
На следующую ночь Скарпио вышел на озеро в огромной старой гребной лодке с обмотанными веслами. Ночь была безлунная, только изредка в Альпах вспыхивали зарницы. Фидельман сидел на корме и обеими руками держал, прислонив к коленям, большую картину в раме, тщательно завернутую в толстое монастырское сукно и целлофан и обвязанную веревкой.
У острова Скарпио причалил лодку и закрепил трос. Озираясь в темноте, Фидельман старался запомнить, где они находятся. Они понесли картину по лестнице — двести ступеней — и, задыхаясь, дошли до верхнего парка.
В замке было темно, только высоко в башенке желтым квадратом светилось окошко сторожа. Когда Скарпио открыл защелку тяжелой резной двери полоской целлулоида, желтеющее окно наверху приоткрылось и оттуда высунулся старик. Они застыли, прижавшись к стене, пока окошко не захлопнулось.
— Быстро! — прошипел Скарпио. — Увидят — весь остров перебудоражат.
Открыв скрипучие двери, они торопливо понесли картину наверх — казалось, она становится все тяжелее от спешки, почти бегом пересекли огромный зал, забитый дешевыми скульптурами, и при свете карманного фонарика Скарпио поднялись по узкой винтовой лесенке. Осторожно ступая, они прошли в глубокой тьме увешанный гобеленами переход в картинную галерею, и Фидельман остановился как вкопанный, увидев Венеру — подлинный и прекрасный образ, который он подделал.
— Давай, давай за работу! — Скарпио быстро развязал веревку и развернул картину Фидельмана, прислонил ее к стене. Они уже снимали Тициана, как вдруг внизу в галерее послышались отчетливые шаги.
Скарпио погасил фонарик.
— Тсс! Это сторож! Если войдет — придется его стукнуть по башке.
— Тогда весь план лопнет: Анджело хотел взять обманом, а не силой.