У Юрки от напряжения слезились глаза: надо было не только получать сведения о помехах, но и следить за пилотажными приборами. Высота небольшая, и малейшая оплошность в пилотировании грозила не меньшей опасностью, чем снаряды врага.
Лаптев не выпускал разведчика из прицела. Оставалось загнать "птичку" - отметку цели - в малое кольцо и нажать кнопку фотопулемета. Но в это время истребитель вздрогнул, будто что-то попало в сопло и, переворачиваясь, стал падать. Все случилось так неожиданно и непонятно, что Юрка о дальнейшем не имеет представления. То ли он сам катапультировался, то ли его выбросило взрывом.
Осознал происшедшее он уже в воде. Спасательный жилет, мгновенно наполненный газом, вытолкнул его на поверхность. Рядом плавала лодка, тоже наполненная газом. Лаптев отстегнул парашют, нащупал рукой шнур от лодки и потянул к себе. Ледяная вода стремительно проникала в унты, под куртку, обжигала тело. Юрка поспешил забраться в лодку и только тут почувствовал острую боль в правой ноге. Голова гудела и была тяжелой, гермошлем сдавливал ее, словно тисками. Летчик с трудом снял его и увидел на руке кровь: видно, ударился головой при катапультировании.
Чтобы быстрее согреться, он достал из кармашка лодки ласты и стал усиленно грести, ориентируясь по наручному компасу. Попутный ветер обнадеживал его и вселял уверенность, что ему удастся достигнуть берега.
По его расчетам выходило, что истребитель упал в нескольких милях от границы, поэтому он греб, не переводя дыхания. Холод легко проникал под мокрый меховой костюм, коченели руки. Летчик напрягался до предела, но и движения никак не могли его согреть. Вскоре он выбился из сил и снял ласты. Ныла нога и болела голова. Ломило руки и поясницу, а в маленькой лодчонке нельзя было повернуться. Тогда он засунул руки в карманы куртки. Отдохнув несколько минут, снова стал грести.
Ветер повернул к югу. Летчик почувствовал в этом угрозу: против часовой стрелки ветер поворачивает при приближении шторма. Надо было встретить его полным сил, отдохнувшим. Лаптев поудобнее лег в лодке. В кармане у него была плитка шоколада (неприкосновенный бортовой паек он второпях отстегнул и бросил вместе с парашютом). Юрка отломил кусочек и положил в рот. Он понимал, что в океане придется быть, возможно, не одни сутки, и решил экономить. Шоколад разжег аппетит, и Юрка отломил еще кусочек и стал сосать. По всему телу разлилась слабость, и будто потеплело.
По небу бежали лохматые облака, но они не страшили пилота. "Меня скоро найдут, - думал он. Уже вылетели самолет и вертолет, вышли пограничные корабли. Эту красную лодку далеко видно".
Волны заметно росли и начали швырять лодку как мячик. Юрку укачало, стало тошнить. Он закрыл глаза - только на минутку, иначе поисковый корабль или самолет может пройти мимо, а он не увидит. И забылся... А когда открыл глаза, ужаснулся: черные пенистые волны вздымались над ним, как горы. Казалось, они вот-вот раздавят его. Но пока они только забавлялись, швыряли его в поднебесье и окатывали солеными колючими брызгами.
Подкатила рвота, и он перегнулся через борт лодки. Коварная волна будто только и ждала этого, ударила в днище и вышвырнула его за борт. Он захлебнулся и чуть не потерял сознание. Выплевывая горечь, он все же попытался догнать лодку, но она, подхваченная ветром, уносилась от него, как перекати-поле, тащила за собой.
Океан бушевал. Свинцовые волны, похожие на рушащиеся горы, с грохотом валились на человека и окатывали его с головой, швыряли, словно букашку. Он тянул лодку за шнур к себе, но она почти не поддавалась. Им овладел страх. В такой холодной воде долго не продержаться, уже сейчас немеют руки. Неужели смерть?.. Нет!
Лаптев собрал все силы и стал наматывать шнур от лодки на руку. Лодка приближалась по сантиметру. Вот она уже рядом. Еще усилие - и он будет в ней. Юрка напрягся. А океан будто смеялся над ним. Руку свела судорога, и ветер рванул лодку, разматывая шнур.
Сил больше не было. Ныло все тело, ломило кости, туманилось сознание, но надо было начинать все сначала.
Ветер пролетел и стих так же внезапно, как и начался. Заходящее солнце просвечивалось сквозь пепельную дымку облаков, обливало волны кровавым отблеском. Скоро наступит ночь. Пилот понял, что смерть рядом. А как хотелось жить! Он еще раз собрал силы и настиг лодку. И тут сознание покинуло его...
На аэродроме нас поджидала санитарная машина. Юрку сразу же увезли в госпиталь.
- Как он? - подошел ко мне Геннадий. Их самолет приземлился раньше.
- Ничего, терпимо.
- Только летать ему больше не придется, - сказал Пчелинцев. - Перелом ноги, травма черепа.
Лаптев не будет летать! Я мог представить себе что угодно, только не это. "Как ты будешь без истребителя?" - вспомнились его слова. Разве сможет он жить, не летая! Только теперь я стал сознавать, что для нас значит летное дело.
Геннадий тоже стоял удрученный. Я взял его за руку.
- Прости, я был не прав.
- Да шо ты! Вот Юрка... - Голос его сорвался. Он помолчал, а потом поднял голову: - Ты бы сходил к Синицыну.
- Да, иду.
Я взглянул на часы и направился к штабу. Из летной столовой после ужина выходили летчики. Мне было не до еды: я раздумывал, захочет ли после всего случившегося разговаривать со мною Синицын? Но все-таки пойду к нему. Надо уметь отвечать за свои поступки и иметь смелость признаваться, когда не прав. Пусть даже выгонит меня из кабинета, все ж будет легче: буду знать, что исполнил все, что должен исполнить честный человек.
Дежурный по штабу сказал, что Синицын в парткоме.
Я подошел к кабинету с табличкой "Партком", дверь была приоткрыта, оттуда доносились голоса:
- ...не стоит. Из него выйдет неплохой летчик.
Я узнал бас Синицына. Видимо, говорили обо мне.
- А вы как думаете, Николай Андреевич? - спросил незнакомый мне голос.
- Может быть, товарищ генерал, - не определено ответил Мельников, как всегда, спокойно, но что-то в его голосе почудилось мне новое, непонятное. - Но наказать его стоит. Не ради моего принципа, ради самого Вегина, чтобы не случилось с ним, как с Лаптевым или, того хуже, с Кедровым.
- А это еще кто?
- Забыли, товарищ генерал? Тот самый лейтенант Кедров, из-за которого вы в академию меня не пустили.
- Ого, кого вспомнил! Поди лет пятнадцать прошло!..
- Может, пятнадцать, может, более, а мне кажется, будто это произошло вчера. - Мельников вздохнул, и я понял, что появилось в его голосе новое грусть и раскаяние. - Он стоит у меня перед глазами. Не хотел я тогда выпускать его в полет, словно предчувствовал. Нет, не предчувствовал, знал: у него и раньше ни один полет не проходил без фокусов. А я, по существу, попустительствовал: летчику-де свойственна дерзость.
- Поэтому вы в другую крайность ударились, за ручку стали водить своих летчиков? Молодежь побоялись даже в летно-тактические учения включить? Генерал спрашивал насмешливо, но сурово.
- Да, не хотел рисковать. Вы сами говорили, что погибнуть летчик имеет право только в бою.
- Я и теперь это утверждаю. Но безаварийность достигается не путем упрощенчества, а высокой выучкой. У вас в полку самый малый налет по сложным видам боевой подготовки.
- Считал, незачем торопиться. Помните, сколько мы ходили вокруг самолета, прежде чем подняться в небо?
- Тогда другое время было. Если мы сегодня таким темпом будем продвигаться, нас растопчут. Вы поняли, почему ваши летчики упустили нарушителя?
- Понял, товарищ генерал. Вот вам мой рапорт. - Зашелестела бумага. Я строго спрашивал за ошибки, - продолжил после паузы Мельников. - Себе тем более не могу их простить.
Наступила тишина. Я повернулся и вышел из штаба. Откровение Мельникова словно сдернуло с глаз моих темную повязку, и я увидел командира совсем другим человеком. Теперь понятны были его задумчивость и суровость. Да, носить на своей совести вину за гибель человека - это, пожалуй, потяжелее, чем лишиться звездочки на погоне. И вместо прежней неприязни я испытывал теперь к Мельникову сочувствие и уважение. И на свои проступки смотрел по-иному. Было стыдно за них. Да, летчику, как и саперу, права ошибаться не дано, за каждую ошибку надо расплачиваться.