Сколько Киреев ни думал над этим — разумный ответ не приходил в голову. Но не может же быть, чтобы никакой связи не было. Из практики он знал, что так не бывает.
Тогда Павел Семенович принялся размышлять над другим: всех троих обнаружили на рассвете. Значит, беда с ними случилась ночью. Это — важное обстоятельство. Копают на хуторе тоже ночью. Зачем? Во имя чего? А что, если прав молодой врач районной больницы и все это дело рук умалишенного?
Киреев невольно вспомнил известное из практики криминалистики дело о тяжелом ранении женщин неизвестным преступником. Было это вскоре после окончания войны в Свердловске. Оперативные работники терялись в догадках. Ничего общего, казалось, между пострадавшими не было. Их находили с проломом головы в разных концах города. На помощь местным товарищам приехала оперативная группа из Московского уголовного розыска. И вот ей удалось установить, что у всех получивших травму были черные глаза.
Только после этого удалось задержать шизофреника, по мнению психиатров безвредного для окружающих, в воспаленном мозгу которого родилась навязчивая идея, что его убьет женщина с черными глазами.
С упорством маньяка тот стал выслеживать их и ночью, где-нибудь в укромном месте, в безлюдном переулке, в плохо освещенном подъезде дома, когда те возвращались одни, неожиданно, исподтишка, наносил удары молотком по голове...
Киреев не случайно вспомнил этот исключительный случай, который вошел в историю криминалистики. А что, если печальные события в Заозерном тождественны? Многое говорило «за». Он ухватился за эту мысль, хотя не очень в нее верил. Ведь тогда бы все было просто. Единственным психически больным на хуторе является дед Клавдии, старый Титоренко. Оставалось только узнать, каким образом тому удавалось вызывать обильное кровотечение без заметного повреждения кожного покрова.
«Старый Титоренко» — записал Киреев. И тут же зачеркнул. Нет, его не устраивало такое решение. А из прошлого опыта он хорошо знал, как опасно делать поспешные выводы, они не раз приводили к ошибкам, уводя следствие в другую сторону.
Следователя мучило одно сомнение. К задремавшему сторожу неизвестный, кто бы он ни был, мог незаметно подкрасться. И подойти к теленку не представляло особого труда. Но злющий пес, охранявший отару, постороннего к себе ни за что не подпустит.
Эта мысль пришла к Павлу Семеновичу еще там, в районном центре, после посещения больницы. Теперь не оставалось ничего другого, как за нее ухватиться. К собаке мог подойти только свой человек, которого она хорошо знала.
Вот по какому пути и надо повести следствие.
И под рисунками появилась новая запись: пес — сумасшедший. Проверить.
Придя к такому решению, Киреев поднялся, положил на место альбом. Болела голова. Табачный дым сизым облаком окутал комнату, и он решил ее проветрить. Но чтобы в раскрытую дверь не налетели лесные бабочки, Павел Семенович, прежде чем выйти наружу, потушил лампу.
Час был не поздний, но хутор казался вымершим. Тяжелая, угнетающая тишина окутала его. Ни задорных девичьих песен, ни веселых перепевов гармошки, ни просто человеческих голосов. Даже собаки примолкли.
В неярком и безжизненном свете поднявшейся из-за леса луны сумрачно темнела хуторская улица с уснувшими домиками. Над ними возвышались деревья с посеребренными макушками. Длинные тени улеглись на дороге. И возможно, сейчас где-то по закоулкам крадется человек, жаждущий крови.
Киреев вздрогнул. Нервный озноб прошел по телу. Стало холодно, и он уже решил войти в дом, когда его чуткий натренированный слух уловил приглушенное всхлипывание, доносившееся от соседей.
Павел Семенович прислушался. Казалось, плакал ребенок, беспомощно и горько.
Тогда Киреев бесшумно, на цыпочках, пересек пустырь и прижался к забору.
В одном месте доски разошлись, и сквозь щель он увидел дом с наглухо прикрытыми ставнями, погруженный в темноту.
Чей-то грубый, но, похоже, женский голос угрожающе проговорил:
— Не будет этого... Если еще узнаю — прибью. А ты мое слово знаешь.
Нет, так с ребенком не станут разговаривать. Тогда кому это угрожают? Неужели Клаве?
Голоса стихли. Скрипнули где-то половицы, и снова наступила тишина. Огорченный, он возвратился к себе. Не зажигая света, разделся, улегся в постель.
Сколько он так пролежал с открытыми глазами, трудно сказать.
В густой темноте светилось окошко туманным, молочным светом.
Внезапно он весь напрягся, а потом наступило оцепенение. Прижавшись к стеклу, на него смотрело широкое, квадратное лицо с приплюснутым носом и сверлящими глазами. Киреев не мог оторваться от них и лежал беспомощный, как ребенок, холодея от ужаса, — до того нежизненным, потусторонним показалось ему это видение.