— Ну, нет… нет…нет…
Упорство помогло. Он подплыл к жеребенку в тот момент, когда до ближайшего камня оставалось не больше сажени, и, напрягшись, столкнул жеребенка с ближней волны, и через мгновение — другое они полетели вниз, туда, где вода, словно бы обессилев, утрачивала прежнюю мощь и влекла в лоно свое тихим и сладостным покоем. Святослав еще успел подумать, что, наверное, в такой, ничем не тревожимой воде и живут русалки, в лунные ночи они выходят на берег, облюбовав ближние земные окрестности, в свое время покинутые ими, но которые продолжают жить в их неостывающей памяти, как вдруг все исчезло, и малого чувства уж не отыщешь в нем. Но благо, это продолжалось недолго. Скоро он ощутил студеную плоть воды, а вынырнув из речных глубин, уже был способен сознавать в себе прежнюю силу. И тогда он, едва ль не по грудь вытолкнувшись из воды, глянул окрест и увидел жеребенка; тот, неумело выбрасывая передние копытца и бия ими о тихую речную стынь, подгребал к берегу, как раз к тому месту, где, проваливаясь в мягкий влажный песок, суетливо и бестолково бегали отроки, еще не унявшие страха. Но вот они увидели плывущего встречь им князя и замахали руками и что-то зазывно начали кричать, кто истово, а кто осипше и глухо, как если бы внутри у них все оборвалось и уж не было подчиняемо им. А потом отроки вытянули подплывшего к берегу жеребенка, накинули ему на шею аркан из сыромятного ремня, и тот ничему, исходящему от людей, не воспротивился, и даже был доволен, что все кончилось. Впрочем, так ли?.. Жеребенок покрутил мордой, ища старую матерь, а не найдя, всхлипывающе заржал, призывая ее, но что-то в существе его, счастливо избежавшем насильственной перемены формы, подсказало, что матерь теперь далеко, и он уже не встретится с нею. Это чувство было щемяще и угнетающе, и, не умея совладать с ним, жеребенок забеспокоился и попытался вырваться из рук людей, державших его, и не сумел, и тогда всхлипывающее ржание перетекло в странный, прежде никем из отроков не слышимый скулеж не то побитой собачонки, не то впавшего в отчаяние старого больного человека, потерявшего в безмерно охладевшей к нему людской суете ту нить, которая связывала его с жизнью.
— Что с ним? — спросил один из отроков, светловолосый и ясноглазый вьюноша, из летголи.
— Матку потерял, — ответил кто-то, оглаживая жеребенка по мокрой спине со взъерошенной шерсткой.
Святослав вышел на берег, долго стоял, покачиваясь из стороны в сторону, переминаясь, как если бы не умел обрести опору под ногами. А и вправду, в голове у него все кружилось и перед глазами промелькивали какие-то смутные образы, облитые глаз режущей синевой, оттого что не от небес она, а отчего-то заматерело стылого и паскудного; про нее не скажешь, что живая она, угрюмоватая и упрямая, не отодвинется, не даст никому передышки, даже если и захочешь отделаться от нее.
Богомил, немолодой уже, пятидесятую весну дохаживает, в волховании искусник великий, многое наперед угадывающий, понимающий про себя как про малую часть сущего, окормляемого им, всеблагим, в халате белом, сияющем, подошел к Святославу, укоризненно покачивая головой:
— Что же ты, княже, вытворяешь? Мыслимо ли тягаться с речным потоком, когда он предерзостно силен? А что как бросило бы тебя на острые кваменья? Иль запамятовал, что ты нужен Руси-матери как воздух? На великом волховании близ Слав-города иль не сказано было провидящими глухую неблизь и в ней отыскивающими от судьбы пролегшее, что стать тебе Освободителем земли росской? Ах, княже, княже!..
Про меж отроков пробежало легкое, едва приметное шевеление, и в нем при желании можно было прочесть одобрение Богомиловых слов и понимание его беспокойства. Но у Святослава не возникло такого желания, пред очами все еще не очистилось, синева, даже разбившись на мелкие сколки, не утратила прежнего упорства, хотя уже и не казалась мертвенной и гнетущей, как если бы полегчала… Святослав подошел к жеребенку, потрепал его по мягкой гривке, с которой стекали пузырчатые градинки серебристо белой воды, и сказал с легкой, замешанной на грусти, чуть только скользнувшей по жестким, обветренным губам, усмешкой:
— Что же ты, дурачок? Захотелось поиграться?..
Вспомнилась матерь жеребенка и — на сердце сдавило, стало трудно дышать, ясно узрились большие, лиловые, налитые страхом глаза старой кобылы. Она ведь понимала, что едва ли сумеет помочь неразумному чаду и наверняка знала про падающую с трехсаженной высоты чумную воду, знала и про острые, как лезвие охотничьего ножа, каменья, которые, в конце концов, и сделались причиной ее смерти. Да, она знала про это и все ж не удавила в себе жадного, утробного стремления отвести от жеребенка беду. Не удалось. О, Боги, отчего же вы спокойно наблюдали за тем, как матерь выбивалась из последних, источенных летами, сил? Иль тут сокрыто что-то от тайного Знака, про который неведомо и людскому племени?