О времени, когда Леонардо закладывал основания нашего знания, никак нельзя сказать, что науки тогда ещё не было. Она, как всегда, была и, более того, процветала. Ему противостояла мощная, логически стройная, тщательно выверенная и всецело замкнутая система знания, жрецы которой и не помышляли о «кризисе» хранимой ими истины. Только это была наука другого, альтернативного нашей науке, рода. Первым и последним её предметом, к какому относилось в конечном счёте всякое знание, был Бог, а не наша «природа». В понятии Бога, как предельной персонификации всеединства, укоренялись последние основания всякой вещи. И методы постижения вещей в их единстве были весьма изощрёнными.
Универсальность - ключевое слово именно этой науки: «универсум», «университас», «университет» - это средневековые понятия. Знать - значит знать всё, сверху донизу, как в мистерии или в «Божественной комедии» Данте. Всем частным можно пренебречь, чтобы знать главное - «Бога и душу». Так установил Августин и подтвердил Данте: И если вас влечёт другой предмет, \\ То он - лишь воспринятый ложно \\ Того же света отражённый след.
Несовместимость этой системы со знанием, какое предвосхищалось Леонардо, показана исторически - последующим развитием культуры. Понадобились ещё столетия, усилия Бруно, Кампанеллы, Галилея, Декарта, Бэкона и сотен людей менее именитых, чтобы пробить в этой цитадели действительно невосполнимые бреши. Ещё в 17 веке за непочтительное отношение к Аристотелю можно было угодить в тюрьму.
Всеобщее брожение в этой науке начнётся только через столетие. А пока - считанные единицы в Европе ощущают ситуацию в ней как не вполне благополучную. Смута исходит из техники - комплекса механических искусств, включающего в себя, наряду с ремеслом, архитектуру, скульптуру и живопись. Именно художники, открывая перспективу, совершают, при всеобщем одобрении интеллектуалов, вещи невиданные и неслыханные. Но кто мог бы тогда предположить, что именно они обернутся через столетия делом столь же немыслимым - нашим естествознанием? Разрабатывая перспективу, Альберти и Пьеро делла Франчески впервые выводят математику за пределы её традиционных приложений, но они оговариваются, что пишут только для художников. Леонардо первым пишет не только для них. Для кого? В Европе конца кватроченто он был едва ли не единственным человеком, систематически проводящим и описывающим оптические, механические, гидравлические и прочие опыты.
Нет никаких свидетельств, что в эти годы ещё хотя бы один человек в Европе возился с грузами на наклонной плоскости, уравновешивал плечи рычагов, описывал результаты столкновения тел и т.п. В исторической ретроспективе подобные действия представляются вполне осмысленными и даже похвальными - но какое впечатление они производили на его соплеменников? И какое значение должен был придавать им он сам, зная, что занимается ими он один - в Милане, в Италии, в Европе - один на целом свете? Мы-то теперь знаем, что Леонардо, не щадя в манипуляциях с грузами своей репутации, закладывал основания новой, нашей, экспериментальной науки. Но откуда это было знать самому Леонардо? Как он должен был представлять свою жизненную, «человеческую» ситуацию? Как должен выглядеть в жизненном мире принцип инерции или закон рычага?
Мы видели, что, по крайней мере, в одном отношении он придавал своим опытам иное значение, чем мы. В отличие от Декарта, он и не помышлял о том, чтобы заложить основания уходящей в века науки. Своё знание он ревновал не только к предшествующим, но и к последующим поколениям, людям, рождённым после.... Зачиная новую науку, он сам намерен её завершить. Истина откроется не через века, а, может, завтра, при зарисовке языка крокодила. А может, ещё сегодня, до темноты, вот здесь - вспыхнет свет призываемой истины, дабы пресуществить сумбур в его заметках, путаницу в отношениях с вороватым подмастерьем или блоков на рабочем столе - в явление чистого смысла. И преломление лучей в хрусталике, движение планет, натяжение верёвок в талях, композиция незавершённых картин - все стянется вдруг в единство, озарится новым светом ... Каким светом? Светом - чего?
Соображений на этот счёт мы находим у Леонардо поразительно мало. Он всюду говорит о началах искомого знания и нигде - о его концах, о его назначении, целевых причинах. Да, это знание должно исходить из достоверного опыта и проверяться математикой, но к чему оно должно привести? В чём притягательная сила призываемой истины? Нельзя искать того, чего вовсе не знаешь, чего не предвосхищаешь, опережая себя. Так как же сводятся начала леонардовского знания с его концами, очерчивая его смысл?