Исходная ситуация Леонардо-учёного, описанная им самим, выглядит, на первый взгляд, как пародия на «научную революцию». «Видя, что я не могу выбрать для изучения предметы большой пользы и большого удовольствия, потому что люди, до меня рождённые, захватили все полезные и необходимые темы, я поступлю так, как тот, кто по бедности своей последним приходит на базар. Не имея возможности удовлетворить себя никаким иным способом, он забирает всё то, что другие видели и не избрали, а отвергли как малозначительное. Я возложу на себя эту легковесную ношу из товаров, пренебреженных или отвергнутых многими покупателями, и пойду не по большим городам, но по бедным деревушкам, распродавая товар за такую цену, которая ему подобает».
Это ситуация человека, что, опоздав родиться, попал в мир, познанный без него. Найденный им выход уподобляет его коробейнику или мелочному уличному торговцу. Неужто таковы истоки нашей науки? Трудно поверить, но в некотором смысле они, как мы ещё увидим, действительно таковы. С точки зрения флорентийских интеллектуалов, Леонардо находит наш предмет - самосущую природу - там, где нынешние «парамыслители» находят свою неслыханную науку, - на «свалке» отходов познания, среди «интеллектуального хлама».
Наука Леонардо всецело полемична. Наличное знание он отвергал в целом, не находя в своем опыте его оснований - августиновых Бога и души. Вопросы о сущности таких вещей, упорствовал Леонардо, «восстают против ощущений».
Это исходный и - решающий момент: всматриваясь в себя, он не видел там исходной идеи средневекового знания. Многие её там уже не находили. Во времена Леонардо Бог был уже не столько первичным ощущением, сколько абстрактным принципом, утверждаемым схоластами во имя сохранения культуры. Леонардо отличает не это сомнение, а решимость всецело довериться ему, сделав из него все необходимые выводы. Опорный пункт его оппозиции наличному знанию - абсолютное доверие к личному опыту.
«Хотя бы я не умел так хорошо, как они, цитировать авторов, я буду цитировать гораздо более достойную вещь, ссылаясь на опыт - наставника их наставников». Ощущение противопоставляется им суждению, как свет тьме, как явь грёзам. Гордо именуя себя учеником опыта, он искренне убеждён, что все его «дела родились из простого и чистого опыта».
Сегодня проще всего понять это так, что художник говорит о святая святых нашего знания - научном эксперименте. Но для самого Леонардо «опыт» - это не только специальный лабораторный эксперимент, связывающий мир реалий с миром идеализаций, но прежде всего опыт житейский - «переживание», «пережитое», порождаемое общением не столько с вещами, сколько с людьми. В мастерской он видит, что предметный опыт может просветлять житейский. Но исходным всё же остается жизненный мир. И для этого последнего опыта у Леонардо была другая, вненаучная форма выражения, редко привлекаемая к рассмотрению историками науки. Это опыт Леонардо-писателя, человека, остро всматривающегося в человеческие отношения и резюмирующего свои наблюдения в традиционной форме «басен» и «пророчеств».
Из «литературного наследия» Леонардо они выпадают даже по формальным признакам. Это единственные тексты, рассчитанные не только для собственного пользования. И это единственно завершённые части «наследия».
По своему назначению они относятся к развлекательной литературе: вращаясь при дворах, Леонардо должен был уметь овладевать вниманием собеседников. Одни из них - «Басни» - вполне традиционны по жанру, другие - «Пророчества» - более своеобразны. Так называют загадки, какие художник любил изобретать, облекая свои наблюдения в форму утверждений о том, что «будет». Высказаны эти загадки в тёмной форме пророчеств: «Видно будет, как ...», «Можно будет видеть...». Выставляя самого Леонардо в двойном освещении, эти загадки многое позволяют в нём разгадать.
О «Баснях» сказано: «Это самый мрачный из басенных сборников мировой литературы». То же говорит А.Эфрос о «Пророчествах»: «Если не догадаться о назначении этих отрывков, их чтение производит впечатление каких-то грандиозных кошмаров». А если догадаться?
«Пророчества» Леонардо легко раскладываются на серии, каждая из которых варьирует один ведущий мотив. Вот образец самой обширной серии. «Многочисленны будут те, у кого будут отняты их маленькие дети, которых будут свежевать и жесточайшим образом четвертовать». Леонардо разумеет здесь не жертв Ирода или грядущего Антихриста, а «овец, коров, коз и им подобных».