«Дневник», пожалуй, самый «исторический» жанр. Мало того, что возник он вследствие осознания истории не только как «священной», но и как приватной, личной; превращение его из банальных прикладных записей, из расширенной приходно-расходной книги или ренессансного органайзера в «литературный жанр» стало возможно только в процессе смены историко-культурных парадигм; иными словами, когда частный человек стал интересен не только самому себе, но и окружающим. Западное представление об истории идеально отражается в дневнике: ибо он, вместе с автором, имеет и начало и конец. Время движется из точки А в точку Б, но - не по кругу; вместе с тиканьем часов и шелестом переворачиваемых страниц календаря человек, ведущий дневник, меняется, не важно - в худшую или лучшую сторону, но меняется; он, хочет этого или нет, фиксирует опыт, который читателем расценивается одновременно как уникальный и всеобщий. Живейший интерес к дневникам балансирует как раз на грани уникального и всеобщего. Кажется, грань эта, возникшая в западной цивилизации всего пять сотен лет назад, сейчас готова вновь размыться.
Людей, ведущих дневники, можно условно разделить на три категории: «просто люди» - инженеры, помещики, рабочие, бухгалтеры и проч., которые привыкли регулярно записывать события своей жизни; «политики», которые ведут дневники с тайной целью «рассказать всю правду», оправдать себя или рассчитаться с врагами в глазах потомства; «люди искусства», в том числе - писатели, для которых дневник частенько превращался то в мастерскую, то в светскую гостиную, то в исповедальню, то в очередное сочинение, но практически никогда - просто в перечень событий. Отдельно стоят ещё несколько категорий: дневники возрастные (детские, особенно - если их автор несчастен в семье или интернате; юношеские - например, дневники влюблённых; старческие предсмертные и проч.), дневники, описывающие религиозный или просто мистический опыт (как тут не вспомнить Сведенборга!), дневники путешествия, одиночного заключения или наркотического «полёта». Частенько эти категории пересекаются; так, бакалейщик, привыкший записывать перед сном нехитрые происшествия дня, может оказаться в тюремной камере или на корабле и там продолжить вести дневник; или опыт «расширения сознания» может превратиться в мистический или опыт умирания; наконец, политики порой оказываются «людьми искусства», и наоборот. Но всё же социокультурные и возрастные параметры авторов всегда следует иметь в виду; прежде всего, потому, что от этого часто зависит цель ведения дневника; от «кто» зависит «зачем». Так, действительно, зачем?
Человек, ведущий дневник, доверчив. Бесконечно доверчив. Он доверяет жизни, точнее - её ценности, ибо зачем иначе фиксировать мельчайшие происшествия? Он доверяет человеческой натуре, ибо - если ведёт дневник для себя - верит, что прочитываемый там опыт будет иметь для него какую-то ценность. Или - если надеется на «суд истории» - для следующих поколений. Люди, ставящие под сомнение существование так называемого «реального мира», не доверяющие ничему и никому - Набоков, Борхес, Рембо, - дневников не вели. Люди, не питающие иллюзий по поводу человека, тоже. Что бы стал писать Беккет в дневнике?
Итак, доверие. Что происходившее вчера может быть важным, что все эти перечни визитов, разговоров и мыслей могут пригодиться когда-нибудь, что прочтут, оценят, изменят мнение... Вот отсюда и «зачем» дневника.
Простейшая (и важнейшая) его цель - фиксация. 6 июля 1830 года князь Петр Андреевич Вяземский записывает: «Надобно непременно продолжать мне свой журнал: всё-таки он отразит разбросанные, преломлённые черты настоящего». Для чего нужно «отражать»? Для нравоучения, устроения дел, для того, чтобы было что вспомнить, для использования в будущих произведениях, для свидетельства о временах, для чего угодно. Такова, по крайней мере, первоначальная интенция. Однако, как только человек втягивается в ведение дневника, он обнаруживает, что пишет уже просто ни для чего, из привычки, по инерции. Дневник привязан к датам; сама последовательность цифр своим равномерным ритмом создаёт инерцию письма, и факт ведения записей оказывается важнее их содержания - как в стихах, где эту роль играют размер и рифма. Внезапное событие, шок, перебой в хронологии могут вывести автора из фиксационной инерции, он может перечесть написанное, счесть полной чепухой и прекратить делать ежедневные записи, а может и продолжить: так же или по-другому, фиксируя, например, не события жизни, а прочитанные книги или пришедшие в голову мысли. Идеальный пример исключительно «фиксационного дневника» - «Камер-фурьерский журнал» Ходасевича; это - скелет дневника; опытный читатель домысливает мясо на его высушенных костях...