На улице Давида в ту полночь было совершенно пусто. Ни одного человека. Ни души. Ничего. Какая-то непонятная грусть струилась из закрытых дверей лавок, серый туман покрывал скользкие камни мостовой и исчезал в люках канализации, где возились крысы. Неожиданно серая тень встала передо мной, и женский голос, тонкий и властный, произнес:
– Молодой человек, проводите-ка меня к странноприимному дому австрийской церкви, я заблудилась.
Не спрашивая ничего, тень, оказавшаяся дамой средних лет, завернутой от вечернего холода в серый плащ хорошего покроя, взяла меня холодной рукой под локоть и засеменила рядом, звонко цокая каблучками. В ее семенящей походке было что-то звериное. Так семенит лапками крыса, бегущая вдоль ночной улицы. Так семенит старушка с кошелкой, идущая в магазин – а ведь даме было на вид не более сорока пяти. Я удивился про себя, но продолжал идти, отмечая попутно, что холодные пальцы с длинными ногтями не становятся теплее. От дамы пахло сигаретами. Она поежилась и коротко усмехнулась.
– Я приехала с группой из Москвы, – сказала она. Знаете, руссо-туристо. Все такие галантные, пока не напьются. Я – учительница русского языка и литературы. Люблю быть ей. Это мое призвание. Литература… (тут ее глаза мечтательно посмотрели вверх, а потом искоса на меня). Как мало ребят сегодня читают книги. В Москве, представляете? Центр мировой культуры. К чему это я? А вот к чему – все мужчины в нашей экскурсии, эдакие галантные кавалеры, каждый вечер напиваются и пытаются влезть ко мне в комнату. Я – дама одинокая. Комнату взяла с компаньонкой. Но та напивается вместе с ними. Какая мерзость!
Тут незнакомка передернула плечиками, узкими и острыми, и снова посмотрела на меня исподлобья.
– Ну, знаете… мужчины, они такие, – невразумительно пробормотал я. Мне не нравился запах табака и странных горьковатых духов, который исходил от нее, не нравились ее ледяные руки, хотя, признаюсь, я сам поглядывал на нее. Тонкая, изящная, ухоженная женщина… только вот этот проклятый запах…
Мы продолжали идти по крытым улицам закрытого в это время Рынка Пряностей, запах которых, слышный днем, ночью перебивался запахами сточных канав, мусора, гниющих отбросов, ладана, плесени, канализации. Все тот же туман скрывал наши ноги, фонари в этой части рынка светили тускло. Вдруг моя спутница повернулась ко мне. Обхватила меня руками, холодными и сильными, словно веревками обвила. Улыбнулся карминово-красный рот, сверкнули острые маленькие зубки.
– Поцелуйте же меня, глупый мальчишка, вы же давно хотите этого!
Она тяжело дышала, ее грудь касалась меня, она прижималась ко мне сильно, словно обвивая меня своим узким холодным телом. И все ближе я видел ее кровавый рот, пахший все теми же сигаретами. А вокруг все так же было безлюдно, и ни одной тени, ни одной души…
– Лилит! – воскликнул я в ужасе, неожиданно я понял все. Это была Лилит. Ночной демон, другая жена Первочеловека Адама, змея, дьяволица, страстная, развратная, чувственная. Мне до боли хотелось ее, хотелось стиснуть ее в руках, поднять в воздух, прижать к стене и овладеть ей прямо сейчас, посреди пустынного рынка. Но голос разума, голос, звучавший громко и победно в голове моей, раскрыл мои губы
– Лилит, змея! Заклинаю тебя Именем Господним, исчезни. Шма, Исраэль! Исчезни, возвращайся к себе в преисподнюю…
Она зашипела и разжала кольцо своих тонких рук. Только сейчас я увидел, что у них нет суставов. Они изгибались словно хвост крысы. И зеленым светом горели ее глаза, словно два ярких светильника.
– Не хочешь меня, дурачок!? – прошипела она?
– Не хочу, – неожиданно твердо сказал я, – от тебя разит сигаретами и мертвечиной. Ты не та женщина, которая может понравиться мне. Вон!
– Ты еще пожалеешь! – взвизгнул суккуб, и вдруг превратился в крысу и резво засеменил по улице Рынка Пряностей в направлении к Австрийскому хоспису.
Я еще минут пять приходил в себя. Когда дыхание стало спокойней, туман, покрывавший улицу, вдруг рассеялся. Ко мне шли души. Прозрачные, тихие. Адам, Авраам, Давид-царь, сжимающий в руках серповидный меч, рабби Акива в разорванном талите, израненный и изувеченный римскими палачами, храбрый Бар-Кохба, на груди которого зияла рана, еще какие-то неизвестные мне мудрецы и герои, а впереди всех медленно и с достоинством шла необычайно красивая, чуть полная, молодая женщина, с нежным, полным достоинства, круглым личиком. Я узнал ее – это шла праматерь Ривка. Мать народа. Когда они обступили меня, Ривка улыбнулась и сказала мне: