— Но, в любом случае, чувства у него были довольно сильные.
Публикация ранних произведений Лоуренса о шахтерской жизни это доказала. Я не ханжа и всегда готов воздать должное даже самому непривычному искусству. Но все согласятся, что есть явные различия между указующим перстом истины и вульгаризацией простой порнографии!
«Кривая дорожка», теперь более знакомая, казалась уже не столь непривлекательной, особенно после того, как один из друзей Квелча предложил мне мундштук слоновой кости с goza — трубкой с охлажденным водой гашишем. Как правило, я с подозрением относился к наркотикам, но посчитал, что могу расслабиться в этой компании: несмотря на декадентские склонности, она была значительно более терпимой, радушной и культурной, чем общество, которым я недавно наслаждался в «Савое». Я купил немного первоклассного neige у симпатичной молодой женщины в синем шелковом платье «чарльстон»; ее модная стрижка под мальчика напоминала традиционные прически египетских мертвецов. Бледно-зеленая косметика усиливала впечатление, что служанка какого-то покойного царя взяла выходной, чтобы продавать кокаин в европейском ночном клубе. Кроме нескольких длинноволосых мальчиков в чрезмерно свободных пиджачных костюмах (некоторые носили серьги и красились), местных здесь нашлось немного. Даже официанты были греками из Александрии, или, по крайней мере, так все они утверждали. Кровь настолько перемешалась в городах, что невозможно отличить одну расу от другой — остается лишь верить на слово. И люди еще думают, что южноафриканское правительство безумно!
Возраставшая привлекательность «Кривой дорожки» напомнила мне, как легко и с каким ущербом для себя я превратился в богемного петербуржца, и потому, призвав на помощь свою обычную внутреннюю дисциплину, я оставил Квелча в обществе трансвестита, очевидно, старого друга, и поехал в коляске в наш отель. На полпути у меня попросили бакшиш[390] за определенные услуги — несколько маленьких мальчиков, группа молодых людей, две шлюхи и мой возница сопровождали свои предложения выразительными жестами. Я отверг всех остальных, но позволил мальчикам сесть в экипаж и немного подвез их по безвкусным улицам района Васа’а, который даже в тот час был ярко освещен масляными лампами из цветного стекла, электрическими фонарями, керосинками и свечами. Каждая лачуга обещала радости рая и искушения ада. Женщины из всех европейских стран красочно расхваливали свои прелести и таланты, в то время как негры-сутенеры, греческие «защитники» и итальянские capos[391] шепотом рассказывали о невыразимых наслаждениях; я пьянел от запаха духов, я терял рассудок от волнения, и все же было ясно, что обещанные наслаждения могут принести только неутолимый голод. Я познал этот голод в Одессе; потом в Киеве и в Константинополе. Но здесь он стал сильнее, чем прежде. Я ощущал мягкость уступчивой плоти; плоти, которая никогда не противилась, никогда не возражала; плоти, у которой не было морали — только цена; плоти, которая могла спокойно принять такие требования, какие не осмеливаются предъявлять даже самым верным и надежным возлюбленным. И мне казалось, что где-то слышался дикий, порочный свист кнута; кнута, который держал в руках я сам; кнута, который терзал меня. Моя плоть стала безымянной, и всю мою вселенную заполнила боль, похоть, еще большая боль и томительное, ужасное удовлетворение.
— Они слишком уж тшасто пользуют свои тшортовы кнуты, — сказала миссис Корнелиус следующим утром, когда мы встретились в столовой за завтраком.
За большими окнами с сетчатыми занавесками виднелись дивные зеленые сады и извозчичьи кареты. Площадь Эзбекия располагалась в самом центре европейского квартала.