Был уже почти полдень, когда мы с Квелчем встали из-за стола и вернулись к себе в комнату, где профессор рассказал мне о наиболее важных египетских символах, которые я мог использовать в своих декорациях. В этом, как и во всем, чем я занимался, меня отличала добросовестность на грани одержимости. У меня уже скопилась большая пачка набросков, и для костюмов, и для декораций, и мой сценарий был завершен. Хотя мне отводилась и не главная роль, я чувствовал: эта работа с легкостью опровергнет предположение, что я стал лишь героем «промежуточных» проектов, — я предстану в лучшем свете, как истинно драматический актер. Я все еще не хотел сочинять роль для Эсме, но Симэн настоял на этом. Мне оставалось только согласиться с ним: смерть Эсме в последней части фильма, вероятно, вызовет у зрителей слезы, а до этого она появится лишь в двух сценах рядом с миссис Корнелиус. Таким образом, я объединил талант со стратегией, дипломатию с гуманизмом, чтобы помочь создать фильм, который должен был подтвердить все уроки Д. У. Гриффита, — романтичное, динамичное зрелище с сильным моральным подтекстом. Этого требовала аудитория — и я мог исполнить ее пожелания. Сегодняшнее кино утратило способность объединять два основных элемента — сюжет и мораль. Что же удивительного, если из-за этого оно теряет и зрителей? Даже в самые мрачные дни Веймара[395] нас воодушевляли эффектные истории. Конечно, нет ничего аморального в «Духе земли»[396]. В нашем фильме я достигну своих целей сразу на двух уровнях. Меня все больше увлекало воплощение величественной истории, в которой древность и современность были (как в гениальной «Нетерпимости» Гриффита или «Десяти заповедях» Демилля[397]) зеркалами, поставленными друг напротив друга. Я уже ощущал, что фильм почти готов.
Ничего удивительного, что именно в этот момент мы с профессором Квелчем, поднимаясь из холла, вышли из электрического лифта, ступили на мягкий ковер и столкнулись с Вольфом Симэном, который, похоже, перегрелся на солнце и страдал от сенной лихорадки. Он покраснел как рак. В его глазах стояли слезы. Я предложил ему прилечь. Я сказал, что пришлю к нему кого-нибудь на помощь. Возможно, ему требовался доктор. Он говорил на бессвязном гортанном шведском. Я не мог понять ни единого слова. В руке он держал смятый листок желтоватого цвета — очевидно, телеграмму. После того как мы отвели режиссера в его номер и заказали ему большой джин с тоником, он смог объяснить, что зашел в офис сэра Рэнальфа Ститона по пути от пирамид. Сэр Рэнальф хотел увидеться с ним. Он от имени режиссера получил телеграмму от Голдфиша. В конце концов швед показал мне текст. Я помню все дословно:
где вы тчк если не на месте немедленно сообщите где тчк прекратить производство тчк где ваша звезда после шербура тчк ждите дальнейших указаний тчк пс уехал ли он в Танжер тчк с. г.
Симэн был расстроен. Я, конечно, понял замешательство и даже, наверное, гнев Голдфиша. Задумавшись о своих собственных проблемах, я позабыл передать предшествующее сообщение, в котором нас просили оставаться в Александрии, пока не прибудет наша новая звезда. Теперь, похоже, звезда прибыла; обнаружив, что нас уже нет, а корабль Голдфиша готовится отбыть в Танжер, где капитана Квелча ждали еще дела, актер решил сесть на «Надежду Демпси».
Я посоветовал Симэну расслабиться. Это было всего лишь одно из противоречивших друг другу посланий Голдфиша. Он их отправлял, когда начинал скучать. На следующий день мы получим еще одну телеграмму, отменяющую все предыдущие. Нам нужно действовать в обычном режиме и завтра приступать к съемкам.
395
396
397