Дина — моя близкая подруга; удивительно, но они с Игнатом кое-чем похожи. У Дины по две родинки на каждой щеке, как паучьим плетеньем разбросаны, и одна на шее, — и у обоих ребят родинки ярче и больше на правой стороне лица, да ещё цвета и формы такой, словно бы одной, общей породы. Они с Игнатом у нас в классе одни такие. Игнат и Дина, мальчик и девочка, — как будто бы двое зацелованных Богом.
Хотя я открою (всё-таки это мой личный дневник), что изначально меня такое очень смущало. И, в общем, не просто было к их родинкам привыкнуть, — я довольно брезглива, да и раньше попросту не встречала таких ребят, — эта особенность и близость их была мне в новинку. Но, чем дальше в общении с Диной, её этот нюансик мои зоркие глаза всё больше теряли из виду, как вовсе даже незначительный и вполне терпимый. От неё исходили особенные, окутывающие и обволакивающие, родные, греющие душу доброта и тепло. И, однажды испытав подключение к её свету сердца, я уже не могла просто отойти от неё из-за каких-то там родинок на лице! Мне хотелось общаться с ней, и никакие, даже собственные предрассудки не могли мне помешать.
И, так, постепенно-постепенно, со временем мне сам человек и характер стали важнее. Думаю, что так оно в жизни и происходит: казалось бы, «глупые», «фу, противные!» родинки превращаются порой в славные и любимые. (И, забегая вперёд, к годам шестнадцати, я теперь уже могу понять, как влюблённые их зацеловывают.)
С Игнатом, как ни странно, всё это искреннее сближение никак не происходило. И его родинки по-прежнему меня смущали, а уж по временам казались особенно неприятными и даже раздражали. Когда, к примеру, Игнат называл нас с Диной, грубо и смеясь, не иначе, как «те самые» (я у него уточняла, он имел в виду — «лесбиянки»).
Дину и Игната обоих травили. И, на начальных порах, я полагаю, именно из-за их очевидного отличия среди всех детей — заметных родинок на лице. И, непременно, черт характера, их слабости, неумения дать отпор и постоять за себя, сделать так, чтобы с ними считались. Да и как? — это бывает действительно сложно даже для взрослого человека, а для ребёнка тем более! Одному выстоять против целого класса других детей — невозможно, ребёнок ещё не опытен, он сам не справится.
Тут уж их родители вмешались в меру своих убеждений: Игнат даже перевёлся сюда во второй класс из параллельного. С Диной же было строже; и, если Игната могли травить больше за слабость и характер, то Дина в началке была ещё и явной пышечкой на фоне других детей. Она заедала стресс, это был замкнутый круг. А травила Дину больше всех, я узнала позже, самая «крепкая» в нашем классе, Ксюша. Для Дины она была, печально, как подруга, и Дина ей покорно прощала издёвки и наглость. Терпела годами.
Я пришла к ним в пятом классе в числе пяти новеньких и попала в готовую, уже сложившуюся среду, и должна была подстраиваться под их правила.
В ту памятную пятницу мы с Диной (Игнат шёл позади нас) подошли к 204 кабинету и, обнаружив, что урок литературы не там, двинулись к 208.
— Стой, — сказал Игнат.
Я остановилась. Душа ушла в пятки, сердце пусто и глухо билось. Одна только фраза вернула меня в состояние страха: я стояла беззащитная, один на один с парнем, который только что признался мне в чувствах. И подруга, казалось очевидным, уже никак не могла защитить меня от происходящего. Так нарисовался чистый хаос и абсурд в моей жизни. Моей личной жизни. Что было думать? Я вся тряслась внутри и тихо трепетала.
— Да нет же, Света; иди, а я с Диной поговорю. — Игнат остановился между рекреациями.
Я, чувствуя, что совсем теряюсь, и ища опоры в мире перемен, вопросительно посмотрела на Дину. Но она, к моему большому удивлению, согласно закивала Игнату.
Мне ничего не оставалось, кроме как уйти. В принципе, я догадывалась, о чём Игнат так хотел поговорить с Диной… (До этого он сказал, что хочет поговорить со мной наедине после уроков, без Дины.)
Уж не знаю, как именно они там говорили, хотя мне казалось, я слышала наезды со стороны Игната; да только Дина зашла в класс какая-то не такая, без улыбки и печальная.
Я подошла к Орлову:
— Что такое? О чём ты с ней говорил? — тон моего голоса, обеспокоенный и строгий, полагаю, сказал ему всё за меня.
— Да ничего, — отвечал он преспокойно. — Сказал ей, что, когда к людям так клеишься, это их напрягает, и чтобы она от тебя отстала.