В царившем настороженном молчании знатных мужей, княгинь и боярынь было что-то таинственное, словно гусляр околдовал такое множество людей, взиравших на него как на ангела, сошедшего с небес. Ему внимали с сосредоточенным видом, будто слова его были вещанием свыше.
И звучали гусли, лилась тревожная песнь:
Тогда вступил Игорь-князь в златое стремя
и поехал по чистому полю.
Солнце ему тьмою путь заступало;
ночь стонами грозы птиц пробудила;
свист звериный встал,
взбился див —
кличет на вершине дерева,
велит прислушаться — земле незнаемой,
Волге,
и Поморью,
и Посулью,
и Сурожу,
и Корсуню,
и тебе, Тмутараканский идол!
Игорь опустил голову, хмуря брови. Слова гусляра падали ему в самое сердце! Он будто заново переживал прошедшие события.
А Игорь к Дону воинов ведет! —
вещал гусляр напевными словами.
Уже несчастий его подстерегают птицы
по дубам;
волки грозу подымают
по оврагам;
орлы клекотом на кости зверей зовут;
лисицы брешут на червленые щиты.
О Русская земля! Уже ты за холмом!
Застыла половчанка, жена Владимира, боясь слово пропустить. И Лавр, сын Узура, так и оставшийся у Игоря, тоже замер.
А голос гусляра звенел высоко и напряженно:
Дремлет в поле Ольгово храброе гнездо.
Далеко залетело!
Не было оно в обиду порождено
ни соколу,
ни кречету,
ни тебе, черный ворон,
поганый половец!
Гза бежит серым волком,
а Кончак ему путь указывает к Дону…
Боярин Ольстин был поражен и растерян. Похолодело у него в груди. А вдруг и про него в песне сказано, как трусливо бежал он из битвы, войско свое бросив? Украдкой огляделся Ольстин, не заметил ли кто его волнение.
Вот уже и о битве пел гусляр:
Что мне шумит,
что мне звенит —
издалека рано до зари?
Игорь полки заворачивает,
ибо жаль ему милого брата Всеволода.
Бились день, бились другой,
на третий день к полудню пали стяги Игоревы.
Тут два брата разлучились на берегу быстрой Каялы;
тут кровавого пира недостало;
тут пир закончили храбрые русичи:
сватов напоили, а сами полегли
за землю Русскую.
Отлегло от сердца у Ольстина, нет о нем в песне ни слова. Зато забегали беспокойно глаза у Ярослава Всеволодовича. Не забыл о нем в своей песне гусляр:
Тогда великий Святослав
изронил златое слово,
со слезами смешанное, и сказал:
«О мои дети, Игорь и Всеволод!
Рано начали вы Половецкой земле
мечами обиду творить,
а себе славы искать.
Ваши храбрые сердца
из крепкого булата скованы
и в смелости закалены.
Что же сотворили вы моей серебряной седине?
Не вижу уже власти
сильного,
и богатого,
и обильного воинами
брата моего Ярослава,
с черниговскими боярами,
с воеводами и ковуями».
Насторожился и суздальский посол, когда гусляр упомянул его могучего властелина:
Великий князь Всеволод!
Неужели и мысленно тебе не прилететь издалека
отчий золотой стол поблюсти?
Ты ведь можешь Волгу веслами расплескать,
а Дон шеломами вычерпать!
Если бы ты был здесь,
то была бы раба по ногате,
а раб по резане.
Не обошел молчанием скорбный певец и галицкого князя, отца Ефросиньи:
Галицкий Осмомысл Ярослав!
Высоко сидишь ты
на своем златокованом престоле,
подпер горы Угорские
своими железными полками,
заступив путь королям,
затворив ворота Дунаю,
меча бремя через облака,
ладьи рядя до Дуная.
Стреляй же, господине, в Кончака,
за землю Русскую,
за раны Игоревы,
буйного Святославича!
Влажно заблестели печальные очи Ефросиньи, заволновалась ее грудь под вызолоченной бебрянью княжеского платья. О ней вел сказ седовласый гусляр:
Ярославна рано плачет
в Путивле на стене, приговаривая:
«О ветер, ветрило!
Зачем, господине, веешь ты навстречу?
Зачем мчишь стрелы половецкие
на своих легких крыльях
на воинов моего милого?
Зачем, господине, мое веселье
по ковылю ты развеля?»