Впрочем, один факт, связанный с Беном Джонсоном, Н. Б. в "Игре об Уильяме Шекспире" все-таки заметил, но понять, увы, не смог и его. В первой главе своей книги я сообщаю, что Джонсона с 1612-го до лета 1613 года не было в Англии. Значит, торжествует Н. Б., в это время Джонсон вообще не мог принимать участие в честеровском сборнике, то есть датировка Гилилова не подходит! Однако на той же странице "Игры" мой оппонент мог бы потрудиться прочитать, что помешенные в честеровском сборнике стихотворения Джонсона (как и почти вся поэма Честера) написаны ранее, еще при жизни Рэтлендов, поэтому-то он - единственный - ничего не говорит об их смерти. Составители сборника (круг графини Бедфорд) напечатали находившиеся у них стихотворения Джонсона в его отсутствие, чем, кстати, наконец-то объясняется и нетерпимая им транскрипция его фамилии. Академик не понял, что эти и другие факты, связанные с Джонсоном и его отношениями с Рэтленда-ми, не только не противоречат моей гипотезе, но, наоборот, относятся к наиболее веским ее подтверждениям.
Н. Б. считает мистификацию с датами на 12 лет невероятной. Он не считал бы так, если бы обратил внимание на историю с мистификацией Джаггарда Пэвиера 1619 года, напечатавших на титульных листах изданных ими шекспировских пьес даты, отстоявшие от подлинной от одного года до девятнадцати лет, и сделали они это неспроста.
Еще один факт был замечен - и, разумеется, искажен - академиком: эпиграф из Горация с упоминанием о смерти, помещенный на шмуцтитуле сразу после имени Джона Солсбэри, ушедшего из жизни одновременно с Рэтлендами, летом 1612 года. После того, как ряд фактов показал, что сборник появился не ранее 1611 года, этот эпиграф, как говорится в "Игре", "явился штрихом, позволившим нам приблизиться еще на один шаг к более точной - 1612 год датировке сборника". Н. Б. же приписывает мне утверждение, будто этот эпиграф явился главным, "исходным толчком" (а поскольку Н. Б. о всех важнейших основаниях для передатировки умолчал, то, выходит, - и единственным подтверждением) для новой гипотезы! Разумеется, академик приводит тот же довод, что и рецензент Г.: стихотворение Горация, из которого взята строка для эпиграфа, было обращено к здравствовавшему современнику римского поэта. Я уже говорил, что отдельно взятая и перенесенная в качестве эпиграфа в другую книгу строка (фраза) может приобретать здесь новый смысловой оттенок; именно так обстоит дело со шмуцтитулом честеровского сборника (где, кстати, само имя Горация не указано). Вообще обращение к имени Солсбэри в сборнике носит иронический, насмешливый, мистификационный характер; прямо говорится, что это имя нужно для того, чтобы не дать непосвященным возможность проникнуть в смысл произведений сборника, понять, о ком и о чем в них идет речь. Не понимая (и даже не допуская возможности) мистификационного характера всего "внешнего оформления" сборника, академик бурно возмущается тем, что Гилилов выставил Честера и издателей "рассеянными безумцами, доходящими до богохульства" (!). Нашему возмущенному оппоненту полезно, наверное, было бы посмотреть, как обыгрывали авторы "Кориэтовых Нелепостей" не только имя покойного отца Кориэта, но и имена самых знатных лордов (тоже покойных).
Кстати, стоит выслушать мнение Н. Б. о грандиозном раблезианском фарсе, разыгрывавшемся вокруг придворного шута Томаса Кориэта, объявленного величайшим в мире писателем и путешественником, превзошедшим Гомера и Одиссея. В российском литературоведении это имя (как и имя его напарника по фарсу Джона Тэйлора - "Водного Поэта") вообще появилось впервые, а определение всей кориэтовой истории как театрализованной Игры, действие которой все время переходит с книжных страниц на сцену реальной жизни, произведено впервые в мировом литературоведении. Исследование показало, что этот удивительный, беспрецедентный Фарс в Жизни родился в том же кругу Рэт-лендов - Пембруков - Сидни, что и трагедии о короле Лире и Гамлете, принце Датском, и это позволяет несравненно полнее, глубже, чем ранее, постигнуть уникальность интеллектуальной жизни и художественной культуры шекспировской эпохи.
Но для Н. Б. все это не имеет значения, ибо он считает себя призванным "оборонять Шекспира", а "извлекаемые" из кориэтовых книг "зыбкие параллели топят в шутовской игре и не только чернят великие шекспировские произведения... чернят и их аристократических квазиавторов, будь это даже не кто-то из четырех графов, но и сама Ее Величество - добрая королева Бесс" (!!). Перевести все это на человеческий язык не просто. При чем тут королева Елизавета (которая к началу Кориэтова Фарса уже восемь лет как была в могиле), и как может блестяще сыгранный, не имеющий себе равных фарс кого-то и что-то (особенно "гордость Британии") чернить!? "Очернительство"! Какая терминология, какие воспоминания она навевает! Для кого какие, разумеется...
Проигнорировав практически все важнейшие факты, подтверждающие датировку честеровского сборника 1612-1613 годами, Н. Б. раз двадцать по случаю и без случая объявляет, что новая датировка якобы произвольна, недоказуема, выведена "конъюнктурно, только по догадкам" и т. п. Так же голословно отвергается и основанная на многих исторических и литературных фактах идентификация Голубя и Феникс с четой Рэтлендов. Например, Н. Б. утверждает, что Елизавета Сидни-Рэтленд "не могла" быть названа поэтами именем "Феникс". Почему? Не могла - и все! На самом же деле, если и была в Англии женщина, которую поэты могли так назвать, так это именно она, единственный отпрыск Филипа Сидни - общепризнанного "Феникса Англии".
Подобно рецензенту Г., академик "с порога" отбрасывает даже возможность трактовки странного заглавия лондонского экземпляра (Anuals) не как простой опечатки, а как сознательной дерзкой игры со словом. Обоим оппонентам явно не хватает знания исторического и литературного контекста; отсюда и непонимание вполне возможной направленности этого выпада в сторону Рэтленда, которого (справедливо или несправедливо) подозревали в гомосексуализме.
Также не понял Н. Б. характера и значения сделанного российскими исследователями в Вашингтоне и Лондоне важного открытия - одинаковых (и притом уникальных) водяных знаков в разных экземплярах честеровского сборника, что не мешает ему пространно рассуждать о единорогах вообще, их изображениях на коврах и гобеленах и тому подобных не имеющих отношения к уникальным водяным знакам материях.
Возьмем такой вопрос: как следует понимать и переводить трудную строку из "Плача" - "it was married chastity". И первый (1893) русский переводчик П. Каншин, и последний (1960), В. Левик, при переводе этой строки (и всей строфы) обращаются к слову "брак". П. Каншин: "Брак их остался целомудренным". В. Левик: "Не бесплоден был, о нет /Брак бездетный столько лет/ То невинности обет". В обоих случаях смысл оригинала передан достаточно адекватно. В "Игре об Уильяме Шекспире" с самого начала приведена вся поэма о Голубе и Феникс в переводе Левика. Но то ли вообще не прочитав текст поэмы, о которой в книге идет речь, то ли по какой-то другой неведомой причине Н. Б. разражается гневом: "Гилилов от себя придумывает "твердокаменное" определение "их брак"".
Разумеется, вместо существительного "брак" можно употребить "союз" или "связь" (хотя Каншин и Левик не посчитали такой перевод оптимальным, и я с ними согласен). Но считать - вопреки мнению и практике авторитетных переводчиков - такой вариант единственно правильным нет ни малейшего основания. И совсем уже странно и дико звучит обвинение, что "брак" якобы "от себя придумал" Гилилов! Опять мы стоим перед невозможностью рационального объяснения...