– Я могу идти?
– Можешь.
«Ментор» из чужого мира поднялся со стула, размял плечи, втянул воздух.
Глядя на бегущие по синей радужке искры, Дрейк думал о том, что уже много лет собирал вот таких вот странных личностей под крышей родных Уровней. Для чего? Чтобы усложнить себе жизнь?
После мысленно махнул рукой – все рано или поздно разбираются с собой. Разберется и этот.
* * *
Земля. Ленинск.
Бернарда.
(Minxz – Orenda)
Я поймала бабушку на выходе у дверей – уже проворачивался, запирая квартиру, в замке ключ.
– О, Динушка? А я собралась уходить. Что же без предупреждения?
– Прости, ба, хотела сюрпризом. Просто выдался свободный час, вот и…
– Так вместе тогда сходим, да?
– Конечно, а куда?
– Ну, сначала в магазин, а то у них всегда чего-то не хватает…
– У кого?
Мы спускались по узким лестничным пролетам типичной «хрущевской» пятиэтажки: неторопливая и осторожная бабушка в пальто и старых сапогах – первой, я – бодрая и молодая, но вынужденная сдерживать темп ходьбы, – следом.
– У кого? У пенсионеров.
– Мы идем к кому-то из твоих друзей?
– К Лиде…
Хм, «Лиде». Почему-то я никогда про нее не слышала.
– А она далеко живет?
Таисия Захаровна с ответом замешкалась. Смутилась как будто.
– Увидишь.
В ближайшей «Пятерочке» мы купили три пачки чая, бюджетного печенья, пряников и немного диетических конфет; пакет несла я. Здесь царила та странная погода, когда не то снег, не то бурая грязь, местами похожая на перелопаченные подошвами дюны. А под ней лед.
– Температура скачет – то холод, то тепло, так и тает все бесконечно. Не поймешь.
Бабушка держалась за мой локоть. День пасмурный; минус четыре.
– А Лида… Мы с ней на заводе работали, дружили. Потом у нее сын служить ушел, да так и не вернулся. Квартиру отняли какие-то службы – не те бумаги сослепу подписала, вот и живет теперь в «Березках»…
«Березками» оказался дом престарелых – неприглядное двухэтажное здание, окруженное чахлой березовой рощей. Внутри хуже, чем снаружи: выкрашенные до середины зеленой краской стены, розовые в клеточку шторы на окнах. Старые советские тумбы у стены, видавшие виды диваны. Комнаты на три-четыре человека походили на палаты; большинству за семьдесят – на лицах смесь безнадеги и печали.
– Мы ненадолго, – переживала за меня бабушка. Ей не хотелось вести меня сюда, но так уж случилось. Есть вещи, которые мы, скрываясь за своим позитивным мышлением, не хотим видеть никогда, но существовать они от этого не перестают. Что ж, если я сегодня здесь, значит, это зачем-то нужно. Хоть и невесело.
– Она сына ждет, никак успокоиться не может. Уже болеет вся, помирать пора, а верит, что объявится.
– Может и правда объявится?
– Да кто его знает – живой или погиб. Чего ж тогда ни весточки? А у ей больше никого нет. Вот и хожу раз в две-три недели, навещаю.
Мы, обутые в бахилы поверх уличной обуви, шли коридорами. И от вида немощи, смирения и плакатов на стенах «Старость в радость!» хотелось вытирать мокрые веки.
– Тая! Как я тебе рада!
При имени Лида почему-то всплывает в воображении лицо молодой розовощекой девчонки-комсомолки и красавицы, но нас встретила худая и сгорбленная старушка. С впалыми щеками, подслеповатыми глазами, в бордовой кофте, с пестрым подолом платья, в платке.
– Таюшка… А это кто, внучка твоя?
Слова звучали скомкано и съедено – «внуфька», «Таюфка»; постоянно тряслись старческие руки.
– Внучка, да. Дина.
– Красивая!
Я была уверена, что Лида меня почти не видит. Да ей и не требовалось. Ее радовало наличие гостей; лежала у юбки раскрытая книга.
– Ты читаешь, что ли? Достоевского?
Мы пододвинули стулья, уселись напротив.
– Да не читаю почти, глаза не видят. То ли очки испортились, то ли зрение совсем…
Они говорили. О погоде, о ноющих суставах, о лекарствах и ценах на них. Хвасталась мной бабушка – гордилась, что внучка переводчица, за границу часто ездит, много языков знает.
Сидели поодаль седые и лысоватые деды – смотрели телевизор; стояло у стены два продавленных инвалидных кресла.
Я созерцала собственные руки. Слышался звук раскладываемых на столе прямоугольников домино, кто-то кашлял; тянуло из кухонной зоны супом с кислой капустой. Действительно, много ли нужно, если проводишь здесь двадцать четыре часа своей жизни? Тогда и черствые пряники в радость, и люди «с улицы» словно давние и очень желанные знакомые. Они приносили вести с воли, со свободы, оттуда, где качает ветви деревьев ветер. Многие здесь «доживали» – чувствовалось по лицам.