Борис Дмитриевич всегда раньше думал, что интересно бы знать, как оно все будет лет через сто, тысячу, и в этом бесперспективном незнании, казалось ему, самый страх смерти-то и есть. А как он сейчас думает?
Он не думал сейчас о том, что будет, когда его не будет. Пропало это любопытство к будущему. Сейчас только хотелось передохнуть, тепла, ласки и чтоб дышалось легче — передохнуть.
Он не стал думать о поступках, которых люди, его воспитавшие, стыдились бы. Может, если его спросить, он бы вспомнил, может, ему и легче бы стало.
Кто его знает!
Тепло, ласка, любовь — так их ему хотелось сейчас.
Он поглядел на девочек, которые совсем почти распилили и раскусили гипс, а сейчас берут изогнутые, плоские, чуть закругленные инструменты типа зажимов или ножниц — он знал эти инструменты, но не знал их названий. Как и все необычные инструменты в медицине, они назывались просто «крокодилы».
Девушки «крокодилами» взялись за края разреза, распила, разрыва, раскуса гипса — как лучше сказать? — и склонились над его телом — одна ближе к голове, у шеи, у верхней половины груди, другая над низом живота. Он посмотрел на девочек: от них не исходило ни тепла, ни ласки, ни любви.
Хотя он, может быть, и не был прав.
Тамары Степановны не было. Саша стоял в дверях, притулившись к дверному косяку, и молча смотрел на работу. Непонятно, видел он что-нибудь или был где-то далеко от этой палаты… Может быть, в другой…
Спросить, где Тамара, или не спросить — вот вопрос, который сейчас обдумывал Борис. Хотел спросить, но сдавило горло, он что-то прохрипел невнятное и подумал, что вот, пожалуй, любить он за все годы так и не научился. Люди, его воспитавшие, должны бы этого стыдиться.
Не учили этому.
Он опять что-то прохрипел. Подошел Саша и стал помогать девочкам.
— Уберите «крокодилы» к черту! Я сейчас руками.
Девочкам конечно же не по силам такая процедура. Александр Владимирович завел пальцы под края распила, сильно напрягся — лицо у него побагровело, набрякли веки, вздулись вены на шее — и стал растягивать гипс в стороны, высвобождая тело товарища из оков. Может, оковы действительно мешают дышать?! Как говорят в медицине: диагностика «эксювантибус», то есть диагностика от результатов лечения; станет сейчас Борису Дмитриевичу лучше, — диагноз Тамары был правилен.
Борису Дмитриевичу стало чуть прохладнее, и он сказал:
— Спасибо.
Голос был нормальный.
Борис Дмитриевич стал вспоминать, что он хотел сказать. Он же что-то придумал, что-то важное решил…
Дышать стало чуть легче, и он опять поискал глазами Тамару.
— А где Тамара Степановна?
— Боря, она все же здесь частное лицо — тебя раскрыли, и она вышла.
— Да, конечно. Простите.
— К тому же больная.
— Да, да. Простите.
— Что простите? Тебе легче?
— Конечно. Другая жизнь совсем. Спасибо тебе.
— Наверное, она была права. Сейчас мы тебя опять свяжем, стянем бинтами.
— Зачем? Я лежу, не двигаюсь. Все и так будет затянуто. Позвоночник, по-моему, и так достаточно скован.
— Хорошо, хорошо. И впрямь до утра оставим. Приходи в себя, а там видно будет.
— А нельзя ли сверху чуть срезать, у шеи, освободить грудь немного, чуть-чуть? Декольте сделать…
— Здесь же не мешает. Зачем тебе?
— Я же тебе говорил, чтобы чувствовать. Я живой пока.
— Здесь освободить, там освободить! Ты можешь вести себя как простой, обыкновенный больной, а не как доктор?
— Ты же видишь — не могу. Я тоже думал, что могу, — не вышло. А где Тамара?
— Что с тобой, Борис? Я же сказал — в коридоре. И вообще я ее прогоню спать сейчас. Она тоже больная, а не на работе.
— Не надо, Саша, не гони.
— Ты эгоист. Будь благоразумен.
— Ну, прости. Пусть только зайдет попрощаться. До завтра. Что-то я хотел попросить. Или это не тебя. Чего-то мне не хватало. Нет. Не тебя, прости. А ты здесь из-за меня, Саша?
— Да нет. У тебя все в норме.
— Комиссия?
— Господи! Да они еще вчера все уехали.
— Пришлешь Тамару? А?
Александр Владимирович вышел к Тамаре.
— Ну как, Саша?
— Действительно сразу стало лучше. Ты молодец.
— А что он сейчас?
— Тебя зовет. Что! Только я тебя прошу, будь благоразумна. Ты же больная. Сама знаешь.
— Ах, Саша! Может, и не надо этого самого благоразумия.
— Благоразумным не надо быть только перед смертью, когда уже никаких забот нет. Поняла? А тебя я прошу быть благоразумной. Прошу, Тамара. Не порти мне работу.