— Какой мужик хороший! Ты его давно знаешь?
— Лет пять. Он близкий товарищ нашего хирурга Миши, Михаила Николаевича. Знаешь его?
— Конечно. Я же у вас часто бывала — не мог показать?
— Ну, ты даешь, подруга!
— Даешь, даешь! А жизнь проходит.
— Проходит. Не торопись туда. Еще впереди все.
— Угу. Впереди. Ну ладно, мог и раньше познакомить.
— Ладно. Иди к нему лучше. А потом спать в палату.
— Пойду, пойду. Прости, что я тебя вызвала.
— Ты молодец. Он и впрямь мог сандалии откинуть. Спасибо тебе.
— А что мне-то спасибо? Не было бы меня — отправил бы в реанимацию. Результат был бы тот же.
— Ладно, иди к нему. Спокойной ночи.
Борис Дмитриевич лежал с какой-то блаженной улыбкой. Лицо побелело. В глазах было беспокойство, и совсем не болезненное. Как будто он что-то хотел вспомнить, что-то важное сейчас было, надо вспомнить, а он не может.
Когда вошла Тамара, он вспыхнул радостью и протянул к ней обе руки. Как ребенок. Благо сейчас руки были свободны.
«Я ее знаю всего лишь один день, а как будто жизнь прожили. Я не стесняюсь даже своей беспомощности. Что это?!»
— Блаженненький… Полегчало?
— Жизнь! Они тебе велят уйти?
— Тебе сейчас легче? Я, наверное, не нужна?
— Вот тогда-то и нужна, когда легче. Зачем ты мне, когда тяжело? Иди, конечно. Я не прав.
— Немножко посижу с тобой, зафиксируем победу и разойдемся.
— Наклонись, Тамарочка. Я хочу поцеловать твои глаза. Они так и просятся.
Тамара усмехнулась, последние слова вызвали какую-то болезненную гримасу на ее лице.
Борис не заметил.
Она наклонилась, и он стал целовать ее загадочно выпуклые глаза.
«Почему такие глаза? Прекрасные веки. Тепло. Мягкость».
— Посиди еще немного.
— Ты ж измучился. Тебе спать надо.
— Ладно, иди. Когда я тебя еще увижу?
Пришла сестра, сделала укол, и он только потом подумал, что не знает, какое снадобье ему вкололи. Могли бы и сами сказать, да зачем. Да и подумал он это мельком, не по-настоящему.
— Спокойной ночи, Тамарочка.
Она наклонилась снова, поцеловала в подбородок, в грудь. Еще раз в грудь, там, где сделали ему декольте. И Борис обрадовался, что правильно попросил сделать ему этот вырез, это излишество в туалете.
Тамара ушла, но он уже не заметил. Он загрузился сумбурно, суматошно, сумрак накрыл его и перешел в полный мрак и, может быть, даже без сновидений.
Когда утром вновь стала возвращаться явь, он сразу же почувствовал какой-то необычный запах и испугался, решив, что возвращается к нему температура. Но это лишь в первый момент, в следующее мгновение, почти в тот же первый момент, понял, что это Тамарины духи.
Радостно вскинул веки — Тамара.
Если человек просыпается радостно, значит, характер у него мягкий, добрый, и человек он в основном хороший. Утром он какой есть, такой есть. А потом уже начинает складываться сегодняшнее настроение.
Лишь добрый, мягкий человек просыпается радостно.
Или счастливый.
(Вообще-то как и все категорические утверждения, это столь же достоверно, как и любое другое, где-либо услышанное или прочитанное на этих страницах.)
Конечно, лежит с трижды проколотым позвоночником, какое-то зелье из какого-то дерева сморщивает ему в позвоночнике какие-то диски, находится сейчас в гипсовом мешке, из которого торчат лишь две руки, две ноги и голова. И все это вместе взятое называется счастливый человек.
Может быть.
— Как хорошо, что ты здесь! Ты выспалась?
— Все в порядке, милый. Я просто соскучилась по тебе и пришла.
— И не уходи. Пусть тебе здесь дадут есть.
— Не сходи с ума. Я пришла — это уже проступок. Хорошо, что не гонят.
Она опять поцеловала не защищенное гипсом место, столь предусмотрительно созданное, выпрошенное внутренним гением Бориса.
— Что, еще ночь?
— Не ночь. Но еще темно. А я уже давно здесь, и работа в отделении уже давно идет вовсю.
— Хорошо, что ты здесь. Да-а. Время-то уже. Сильно я поспал! Ужас! Не уходи.
— Не ухожу. Я буду с тобой сидеть. Я буду твоей тенью. И никуда от тебя. Сидячая тень лежачего мужчины.
— Не надо тенью. Будь лучше плотью.
— Плоть болезненна — тень вечна, пока есть ты.
Тамара взяла с тумбочки поильник.
— Попей, Борис. Завтрак уже прошел, но я просила тебя не будить.
Пришел Михаил Николаевич, и Тамара вышла.
Борис почти не говорил, а лишь ждал, когда снова сможет войти Тамара. Он жил сейчас с полным ощущением их давней совместной жизни. Чувствовал в ней что-то материнское, — может, это и есть любовь.