— Брежнев умер! — и вдруг хихикает, довольно глупо.
Я поворачиваюсь к маме и громко говорю, почему-то широко улыбаясь:
— Мама, ты слышала?!.. — но мама делает строгие глаза, я успеваю остановится на полуфразе и вдруг мной овладевает липкий страх: «Что же теперь будет?!»
Теперь невозможно вспомнить, когда они вошли в мою жизнь пусть непонятными, но осознанными отдельными существами. Когда я вспоминаю себя, в каждый момент этих воспоминаний они уже были со мной. По крайней мере, мне так кажется. Но когда они стали важными для меня? Да что там важными! Они стали столпами, китами, на которых держится наш хрупкий мир. Их авторитет был непререкаем, как физические и прочие законы мироздания. В какой момент они заняли своё место в моей картине бытия? Нет, не вспомнить уже.
Но вот я первоклассник, мы едем с мамой в трамвае, через весь город. А город наряжается к Первомаю. Фанерно-революционные гвоздики на каждом столбе, флажки, флаги, транспаранты… Кумач, кто ты? Знают ли тебя где-нибудь ещё? Но ты красив! И солнце, и зелено уже, и кумачовые лоскуты в обрамлении зелени — это очень красиво. И эта красота во всем мире доступна только нам, и кажется, что каждый из нас это хорошо понимает и все мы прилипли к окнам радостно потренькивающего трамвая и вот-вот затренькаем с ним вместе от восторга, думается мне.
Вот — центральная площадь, фасады зданий украшают гигантскими портретами Первых Вождей. Я внимательно смотрю и вдруг озадачиваюсь очень важной мыслью.
— Мама! — своим звонким и очень чистым голосом начинаю я. — А почему всегда сначала вешают портрет Маркса, потом Энгельса и только потом уже — Владимира Ильича Ленина?
— А что не так? — теряется мама, наклоняется к моему уху и шепчет: — Не кричи так, пожалуйста!
Но я уже не могу сдержать сформулированной мысли. Она очень верная и поэтому не терпит тишины!
— Мамочка, ну как же?! Ведь Маркс и Энгельс только книжки про революцию писали, а Владимир Ильич её по-настоящему сделал! Его первым нужно вешать!
Я понимаю, что все в трамвае смотрят на меня. Некоторые почему-то исподтишка. Все очень серьёзны лицами, но у половины в глазах — лукавые искорки, как у самого Ильича. Трамвай останавливается, распахивает двери, мама хватает меня за руку и выдёргивает наружу, хотя нам ехать ещё четыре остановки. И вдруг трамвай изнутри взрывается хохотом, конфузливо захлопывает двери и утренькивает вдаль. Я ошеломлён и с тревогой смотрю на маму. Но она спокойно курит и смотрит на меня с ласковой усмешкой.
Когда и как они вошли в мою жизнь, стали частью меня, поселились в моей голове? Сразу ли Брежнев присоединился к ним или чуть погодя? Впрочем, теперь уже неважно. Его больше нет, один из столпов мироздания рухнул, грозя увлечь за собою Вселенную. Ведь в отличие от Первых Вождей, Брежнев должен быть живым, чтобы всё было хорошо. Те всегда были только плакатами и открытками, такова их роль и суть. Они — небожители, а Брежнев — наш, посюсторонний генсек-хранитель. Ну, и на кого же ты нас? Лицом к лицу с бешеными псами империализма! Было отчего прийти в отчаяние.
Но потом как-то всё закрутилось…
Палата, таблетки, уколы, я уснул и спал долго. Просыпался, ел больничную еду, перебрасывался парой слов с соседями по палате, пил таблетки и снова засыпал. Тошнота, головная боль, головокружение — всё ушло день на третий. На четвёртый день я уже затосковал, стал ворочаться без сна. На пятый день нам показали похороны Брежнева по телевизору в холле. Телевизор был чёрно-белый, но всё равно я видел этот кумач. Лафет, и гроб, и всё траурное шествие, всё так и увито праздничным кумачом, как на Первомай.
А вечером пришла мама. Мы сидели в большой комнате для посещений. Здесь тоже был телевизор, поднятый на шкаф для большей доступности глазу. В какой-то момент опять стали показывать похороны и все вдруг замолчали и напряжённо следили, как гроб медленно-медленно опускается в могилу…
— Вот сейчас он гэпнется! — воскликнул какой-то мужик и жестоко закашлялся.
На него все шикнули, но ещё через секунду показ прервали на самом интересном месте, подменив похоронные кадры лицом диктора в студии.
— Ну, ёлкин дрын! — разочаровано протянул народ и вернулся к обычному неразборчивому галдежу о своём.
— Мам, — спросил я, — а как же теперь?
— Что — как же?
— Ну, кто на месте Брежнева-то будет?
— Андропов.
— А кто это?
Мама наклонилась ко мне и прошептала на ухо:
— Ещё один старый пердун.
Нет, они невыносимы. Их попросту невозможно понять, они не дают ребёнку ни малейшего шанса сориентироваться в мире!