Ну и ладно. Если ей суждено быть чудовищем, она будет самым худшим из них. Единственный оставшийся нерешенным вопрос: когда можно забрать свой приз. Она вправе это сделать в любую минуту. Ей хотелось отведать душу Флоры, хотя Смерть сдерживала голод. Будет намного приятнее поглотить жизнь бедняжки, когда голод станет сильнее.
Если только…
Если только Генри не выберет смерть.
Если он так поступит, ей достанутся оба игрока. И она, несомненно, сумеет доказать слабость любви.
Ведь любовь правда слаба. Имея обширный опыт, Смерть могла утверждать, что люди зачастую предпочитали самой любви ее абстрактную идею. Они хотели добиваться любимых, но, завоевав их сердца, быстро остывали. Если их любили, они использовали эту любовь как доказательство собственной значимости. Во имя любви использовали друг друга. Трусливо лгали, намеренно или случайно. Существует так много способов разрушить любовь. И в отличие от разлагающегося трупа, который кормит червей и удобряет почву, какую пользу приносит разлагающаяся любовь?
Любовь верил, что Генри любит Флору. Он верил в искреннее сердце своего игрока. Смерть же считала иначе. Она подозревала, что Генри нравилась сама идея быть любимым и безопасность, которую эта идея дарила. Поэтому она не станет убивать Флору, пока не завоюет и Генри.
Она уже выиграла Игру для себя. И победа будет еще слаще, если Смерть сумеет победить как Любовь. Смерть обернулась тем, перед чем Генри не сможет устоять. И на пути к нему впервые за долгое время чувствовала себя превосходно.
После ухода Генри Флора вспомнила, что на ней все еще его пиджак. Долго-долго она стояла в круге света, пока сгущалась тьма, ожидая, что он вернется – если не за ней, то за пиджаком.
Она даже надеялась на это, хотя вовсе не доверяла своим чувствам. Да и как она могла, зная, что Смерть выбрала, вернее, выбрал ее, когда Флора была всего лишь младенцем в ящике из-под яблок? Конечно, ее выбрал Смерть. Немыслимо, чтобы это сделал Любовь. Ради бога, ее родители погибли в Валентинов день. Когда речь заходит о любви, весь род Флоры будто проклят.
Генри не вернулся. Холодало. Флора посмотрела на часы. Миновала полночь. Начался новый день, причем без помпы, в отличие от той полуночи, когда они с Генри шли под дождем из «Мажестика», звонили колокола и все казалось волшебным. А спустя несколько минут она нашла бабушкино тело. И вновь на нее накатила печаль, эхо разбитого сердца.
Внезапно озябнув, она сунула руки в карманы пиджака и нащупала бумагу. Разорванную на полоски. Достала одну и прочитала.
«Однажды мы поднимемся на Эйфелеву башню».
Сердце кольнуло, когда она узнала почерк Генри. Париж. Можно поехать туда одной. Именно там училась летать Бесси Коулмен.
Снедаемая любопытством, Флора достала следующую полоску. Еще одно «однажды», на этот раз о воскресном завтраке в их зеленом домике. Флора глянула на часы. Концерт, наверное, в самом разгаре, с Генри или без него, потому что именно так происходит в жизни. Она продолжается.
Флора достала следующий клочок. Развернула его и заплакала, не в силах читать о детях, которых у нее не будет.
Флора прочитала все записки до последней, вереницу тайных посланий, которые означали то же самое, что и сердечко, которое бабушка вышивала на одеялах.
«Однажды начинается сейчас», — гласила последняя записка.
Нельзя что-то написать и потом осуществить, ни на бумаге, ни в нотной тетради. В лучшем случае эти мечты заставляют хотеть невозможного. Отцовской силы. Материнского тепла. Бабушкиной любви. Любовь – это потеря. Флора знала это с тех самых пор…
Она резко ахнула.
Она знала это всю свою жизнь. Это единственное, в чем она была уверена. Однажды все, кого она любит, умрут. Все, что она любит, обратится в прах. Такова цена жизни. Такова цена любви. И единственный конец любой правдивой истории.
Эту уверенность дал ей Смерть. Только ее. Не любовь.
Любовь, которую она испытывала к музыке, полетам, родителям, бабушке и больше всего к Генри? Она была настоящей и шла из глубины души, неизвестно откуда взявшись.
Игра или нет, однажды она умрет, как и все живое. Но ничего трагичного в этом нет. Как и в том, чтобы быть пешкой. Все души, если не считать души бессмертных, являются пленниками тел. Игра, какую бы форму она не приняла, длится только пока живо тело. А настоящая трагедия – это выбор чего-то иного, а не любви.